Гнали пленных солдат. На шеях некоторых накинуты петли. Даша, исхудавшая до неузнаваемости и взволнованная, стояла возле Пугачёва. Кисти рук её были сомкнуты, глаза неотрывно прощупывали всех, подъезжающих к Пугачёву. Вот подъехал Творогов, подъехал Овчинников. Кони их и сами всадники едва переводили дух. Овчинников обливался потом, лицо горело.
– Кто такая? – спросил Творогов.
– Даша, приемная дочка Симонова, – ответил Овчинников.
– Где Горбатов? – спросил Пугачёв.
– Убит, – сказал Овчинников.
Даша ахнула и зашаталась. Её подхватили.
– Живой, живой! – кричал подъехавший к Пугачёву Ермилка с двумя лошадьми, возле которых ехали с приподнятыми пиками казаки.
Даша подбежала и, всплеснув руками, бросилась на грудь Горбатову:
– Андрей!.. Родной мой.
Горбатов открыл глаза и улыбнулся. Пуля была милостивая, она вырвала на голове часть волос с мясом, обнажив череп и несколько раздробив кость.
Текла кровь. Повезли в палатку государя. Военный фельдшер, старик, промыл карболкой рану, умело забинтовал. От сильной контузии Горбатов лишился языка, и правая рука с ногой были как чужие, не двигались. Везти его в обозе было трудно и опасно, сзади подвигался Михельсон. Первый день все-таки благополучно проехали в фаэтоне. Больной терял сознание, бредил.
И первое слово, которое он произнес к концу дня, было «Даша». Даша, крепко стиснув губы, старалась казаться мужественной. Ему все-таки было очень худо, он весь горел. Прошел еще день. Больному становилось все плоше.
Весьма огорченный Пугачёв на совещании – как быть с этим изумительным человеком – решил направить его куда-нибудь подальше в сторону от большака, авось там как-нибудь поправится и уцелеет. Отвезли на мельницу, верст за двадцать в сторону от большой дороги. Мельник был хороший старик.
Обещал поберечь больного и его суженую. Через неделю, в середине сентября больной стал поправляться, вернулось движение в конечностях.
Вдруг прибежал мельник и крикнул:
– Ребятушки! Солдатня! Как быть?
Даша в это время ушла за водой на дальний ключик, чтобы прикладывать к голове больного компрессы.
За окном шум. Мельник клянется и божится, что в избе никого нет. Те не поверили, входят двое. Горбатов говорит:
– Я офицер из отряда Михельсона…
Мельник:
– Во-во-во! Ведь я думал, бравы солдатушки, что вы от Пугача… Ну и скрывал.
– Ваше благородие, так мы вас сей минут доставим в свой лагерь…
Офицер при нас… Можно в город доставить вас, в больницу. Мы сейчас, – и оба молодых солдата удалились, а следом за ними и мельник.
Горбатов, выхватив из-под подушки пистолет, быстро привел его в порядок и выстрелил себе в висок.
Вбежавшая Даша, увидев кровь из виска и мертвые потускневшие глаза Горбатова, взвизгнула и без чувств упала на пол.
Вскоре посланный Пугачёвым малый отряд из горнозаводских уральских охотников под началом Петра Сысоева – тайно узнать, что с Горбатовым, – вернулся и доложил государю всю правду. Пугачёв изменился в лице, воскликнул:
– Лучше бы правую рученьку мою отсекли, чем лишиться мне дружка моего Горбатова, офицера… – Он нахмурил брови, раздувая усы, долго смотрел в землю, затем спросил:
– А Даша как, Симонова?
– Ее, аки преступницу, связанную, увезли с собой.
– Бедная! Повесили ль вы мельника? Это он предал!..
– Нет, батюшка. Мельник повешен офицером из отряда, аки укрыватель преступника. А вот вам в собственные руки письмо, мельников внук, парнишка, из-под подушки успел выхватить… Извольте вам, – и Петр Сысоев, прикрывая то правый, то левый глаз, протянул Пугачёву накрест сложенную и припечатанную бумагу.
На бумаге значилось крупными печатными буквами: «Государю в собственные руки». Пугачёв вскрыл печать, развернул лист и с большим старанием прочел несколько четких строк, изображенных тоже печатными буквами. Пугачёв, внимательно всматриваясь в строки, прочел:
«Милостивый государь мой, Емельян Иваныч! Чувствую – от злодеев наших спасения мне не будет. Преклоняю колени пред вами и говорю вам – прощайте.
Имя Ваше и дела Ваши – почетны. Вы вождь народа. Такие люди не часто родятся в веках. Знаю – Вас предадут. Да и сами Вы это знаете. Не унывайте. Вы совершили деяние великое. Вы показали миру, что и над сословием дворян есть суд народный. Вы заложили фундамент, на котором трудовой народ будет строить свое здание свободы. Народ во все века будет оглядываться на Ваши деяния и помнить имя Ваше. Еще раз прощайте.
Беспредельно любящий Вас Андрей Горбатов».
Пугачёв выслал всех и снова уклюнулся в письмо. Усы и набухшие веки его дрожали. И вот из глаз слезы полились. «Прощай, Горбатов», – подумал он и шумно задышал.
…С Дашей было так. Она была доставлена в Яицкий городок как арестованная. Симонов, по настоянию члена Секретной комиссии, офицера Маврина, снявшего с девушки все обвинения, тотчас освободил ее. И вот она снова в своей девичьей комнатке. Комендантша ходит тучей. К столу Дашу не приглашают, девчонка-калмычка обед подает ей в комнату. Даша немало скорбит и о том, что нет с ней веселой Усти. Подружка её увезена то ли в Сызрань, то ли в Казань.
Когда в Яицкий городок был доставлен Емельян Иваныч, Даша, скопив дома съестного, завернула в узелок рыбу, пирог, блины, курицу, отдельно в бумажке леденцы, и направилась поздно вечером, потемну, к войсковому каземату, чтоб как-нибудь, чрез знакомых казаков, передать узелок Емельяну Иванычу, сидевшему там в оковах.
Дашу не подпустили даже и близко.
– Мне хочется передать подаяние, как христианка, государственному преступнику Пугачёву, – сказала она старику казаку, похожему на бородача Пустобаева.
– Вот что, барышня, – уходите-ка вы подобру-поздорову, – сказал тот, улыбаясь, – а то стража дозрит, так и вас схватят.
Домой Даша вернулась вся в слезах. Мать, узнав, в чем дело, ударила Дашу наотмашь по щеке. Даша стиснула зубы и сказала:
– Я никогда, никогда этого не забуду и не прощу вам.
Первого октября, в Покров, Даша неизвестно куда исчезла. Покинула Яицкий городок, может быть, ушла из жизни.
Падуров и офицер.
(Заметка ко 2-й книге).
Офицер сказал Падурову:
– Вот видишь, как на косогоре, в пяти верстах, сверкает белым огнем стекляшка, а вот еще, а вот еще… А почему? Солнце бьет в них своими лучами. А без солнца нешто увидал бы их за пять верст? Да и мимо прошел, не увидал бы. Так и мы, Падуров! Наших дел сейчас никто не замечает, малы ли, велики ли они. И забудут нас. Но придёт солнечная пора, и заблестят наши дела, и нас добрым словом вспомнят потомки наши.
– Верно, – сказал Падуров и пристально поглядел на далекий косогор, где тремя белыми огненными звездами сверкали стеклянные осколки.
Из блокнота.
(Написать особую главу о народной национальной культуре).
Для своего времени высокая культура была на севере – у поморов, в архангельских и олонецких скитах. Носители её – старообрядцы. Они, и материально более обеспеченные, имели возможность приукрашать и культивировать свои одежды, расшивать их жемчугом, серебром и золотом. И по материальному благополучию, а также по своей религиозности были они грамотны, читали церковные книги, занимая от культуры византийской и привнося в нее культуру русскую. Былины, песни, ткани, вышивки, кружева, шитье, иконопись. Былины оттачивались из десятилетия в десятилетие, из рода в род. А поэтому и разговорная речь достигла большой культуры, образности.
Зодчество: избы просторные, в два этажа, расписные ставни, резьба, храмы деревянные, шатровые, изделия из слоновой кости, из меха. Бисерные работы.
Раскольники, народ гонимый, замкнулись в себе, образовали свою высокую культуру духа и быта.
***
Отметить в романе величие духовной и материальной культуры русского народа: песни, сказания, изобретатели, зодчие из народа, мастера и мастерицы – ткани, вышивки золотом (монахини), кружева, живопись и пр.
Настоящая, четвертая в книге – «Прохиндей», – глава не включена в третью книгу «Емельян Пугачёв» по композиционным соображениям.
Ред.В один из майских благодатных деньков к дому ржевского воеводы подкатил с бубенцами бравый пучеглазый поручик Капустин. Воевода принял его с должным уважением и, осведомившись, в чем дело, предложил остановиться у него.
После обеда с выпивкой послали за фабрикантом Твердозадовым. Поручик ему отрекомендовался:
– Я зять московского первой гильдии купца Силы Назарыча Серебрякова.
– А-а-а, так, так, – почтительно заулыбался рыжебородый, большой Твердозадов; его густые волосы подрублены по-кержацки, расчесаны на прямой пробор, свисают крышей.
– Согласно сих двух документов, – продолжал офицер, передавая Твердозадову долгополовские фальшивки, – имею получить с вас тысячу рублей наличными и на тысячу рублей веревками.
