Александр Ахматов - Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

— Я напишу письма своему другу Серторию и консульскому легату Клавдию Марцеллу, который проводит в Теане набор союзнической конницы. Марцелл относится ко мне и к Серторию с большим благожелательством. Он окажет тебе свое покровительство, если Лукулл вздумает преследовать тебя пустыми обвинениями.

— Я хотела добиться приема у претора, — уныло сказала гречанка, — но он отказал мне, сославшись на занятость…

— Вот видишь! Ему до тебя и дела нет…

— Но ведь всем известно, что Клавдий Марцелл в дружеских отношениях с Лукуллом, — плаксивым голосом произнесла Никтимена. — Станет он защищать перед ним какую-то гречанку, гетеру?..

У нее по-детски задрожали губы и подбородок.

Лабиену стало жаль ее.

— Ну, полно, полно, довольно плакать! Какая глупость глаза такие портить! — улыбнувшись, процитировал он запомнившиеся ему слова из комедии Плавта[449] или Теренция[450]. — Сейчас главное для нас — подольше протянуть время. Лукулл в Капуе не задержится. Очень скоро все утрясется, забудется…

— Ты так думаешь? — с надеждой посмотрела на него молодая гетера.

— Уверен в этом. Люди долго помнят только о деньгах, которые им должны. Чего тебе бояться? Кажется, в Капуе у тебя нет явных врагов, от которых можно было бы ждать каких-либо козней. Поедешь в Теан и подождешь там, пока Лукулл не отправится обратно в Рим…

— Кроме тебя, дорогой Лабиен, у меня нет больше друзей среди римлян. Если и ты меня оставишь…

Она не договорила и снова заплакала.

— Не оставлю, — твердым голосом пообещал Лабиен и, сделав паузу, спросил: — Как ты отнесешься к тому, что я поживу немного в твоем загородном имении на Вултурне?

— Ты серьезно? — сразу обрадовалась Никтимена.

— Думаю, там мои раны скорее заживут, — усмехнулся римлянин. — Только позаботься о том, чтобы никто в Капуе не знал о моем пребывании на твоей вилле. У меня тоже есть причины кое-кому не показываться на глаза. Поэтому предупреди своих рабов и особенно прислужниц… пусть держат языки за зубами.

— О, не беспокойся! Никто о тебе не будет знать.

— Если ты не против, я отправлюсь сегодня же. Я хотел бы воспользоваться твоей лектикой…

— Конечно, милый Лабиен, — оживленно и радостно защебетала гречанка. — Рабы отнесут тебя в моих закрытых носилках. О, я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждался! Пошлю вместе с тобой двух самых хорошеньких из моих девушек, которые не дадут тебе скучать. Я напишу управителю…

— Ничего не надо писать. Управитель и так все поймет, увидев твою лектику. Многого мне не нужно. Сейчас я нуждаюсь в покое и свежем воздухе. И помни — никому ни слова обо мне. Как только я отправлюсь, пошли за двумя моими рабами, оставшимися на квартире — пусть пока поживут у тебя. Скажешь им, чтобы они вели себя осторожно и не высовывались из дому. Аристиону передай — пусть уверит хозяина квартиры, будто я поехал в Рим. Тебе я тоже не советую задерживаться здесь долее одного дня. Прикажи подать таблички и стиль — я напишу письма в Теан…

Никтимена, очень довольная тем, что Лабиен решил погостить у нее в имении (ей так недоставало иметь рядом сильного покровителя, располагавшего, как она знала, широкими связями в Риме), поспешила из комнаты, чтобы отдать слугам необходимые распоряжения.

А Лабиен, оставшись один, вспомнил о Ювентине.

«Как странно! — подумал он. — Простая рабыня, почти девочка, а сколько в ней гордого достоинства, смелости! И как проигрывает по сравнению с ней эта свободнорожденная капуанка! Да что и говорить, отважная девушка! И откуда в ней это? Таких нельзя держать в неволе. Будь она римлянкой… А что? Красавица, умница! Пожалуй, взял бы ее в жены без всякого приданого…».

Подумав так, Лабиен усмехнулся и вздохнул.

Нет, он наверное знал, что женится только на римлянке и обязательно на девушке, пусть из обедневшего, но знатного рода, как поступил в свое время Гай Марий. Только таким путем он достигнет высокого положения в обществе, если, конечно, Фортуна и Марс пощадят его в будущих сражениях и войнах. Он совершил уже четыре годичных похода и участвовал в семи больших сражениях, если исключить столкновение с беглыми рабами под Капуей. К сожалению, схватку с рабами в центуриатных комициях никогда не признают настоящей битвой, скорее стычкой, хотя беглые дрались куда ожесточеннее, чем скордиски во Фракии. И вот они, превратности Фортуны! Именно в сражении с рабами он чудом уцелел. Если бы не Ювентина — гнили бы сейчас его кости под Тифатской горой! Так или иначе, но ему придется совершить еще один годичный поход, прежде чем он получит право выставить кандидатуру на должность военного трибуна[451]. Как и Марию, эта должность откроет ему доступ к государственным должностям. Наступили новые времена — было бы глупо не воспользоваться появившимися возможностями! Нужно как можно скорее подлечить раны, собраться с силами и — вперед, к заветной цели, стиснув зубы и собрав в кулак всю свою волю!..

В этот же день Минуций покончил с собой.

Незадолго перед закатом в камеру к нему явились следователи, назначенные претором Лукуллом с целью выведать у пленника, куда девалась войсковая казна, захваченная им в римском лагере после сражения под Капуей.

Претор приказал следователям при допросе заключенного не останавливаться перед применением пыток.

Но следователи опоздали.

Они нашли мятежного всадника сидящим в углу камеры, но бездыханным, с посиневшим лицом. В руке его был зажат грушевидный пузырек для благовоний.

Карауливший заключенного солдат не заметил, когда тот принял яд. Он клялся всеми богами, что не знает, кто мог передать узнику алабастр с ядом…

Лукуллу сообщили о случившемся в городском амфитеатре, где он с многочисленными зрителями любовался травлей диких зверей, на растерзание которым партиями бросали пленных мятежников, голых и безоружных, причем в таком большом количестве, что звери к концу дня устали и потеряли всякий интерес к своим жертвам.

— Как это могло случиться? — вскочив со своего места, в гневе закричал Лукулл. — Каким образом у него оказался яд?

Вне себя от охватившей его ярости Лукулл покинул амфитеатр и приказал вызвать к себе солдат центурии, охранявшей пленника.

После учиненного им строгого допроса выяснилось, что Минуция в середине дня посетил центурион Марк Лабиен.

Претор сразу заподозрил, что без него тут не обошлось — он знал от самого Лабиена, что Минуций раньше находился в дружеских отношениях с ним.

Посланные за центурионом вернулись с сообщением, что тот покинул Капую, выехав в Рим.

Раздраженный Лукулл велел догнать и доставить Лабиена обратно, но всадники, отправившиеся на его розыски, не обнаружили центуриона ни на Аппиевой, ни на Латинской дорогах — он словно сквозь землю провалился.

На следующий день в Капую прискакал гонец сената с письмом, в котором помимо поздравлений Лукулла с победой ему предписывалось как можно скорее возвращаться в Рим.

Тот же гонец вручил претору письмо от Метелла, который выражал в нем полное недоумение относительно притязаний Лукулла на какие бы то ни было триумфальные отличия.

Шурин писал:

«Неужели ты не понимаешь, что твои домогательства даже на пеший триумф или даже триумф на Альбанской горе[452] будут выглядеть совершенно неуместными. Такая почесть будет всеми расценена как не соответствующая достоинству ведения боевых действий против беглых рабов».

Письмо Металла окончательно испортило настроение Лукуллу.

Всю свою горечь от нежелания признавать его заслуги даже близким другом он излил в пространном письме Посидонию на Родос.

Он подробно описал ему «тяжелейшую и кровопролитнейшую войну» с восставшими рабами, в которой он лично подвергался опасностям и в конце концов одолел врага, обезопасив тыл страны перед близкой войной с кимврами. Вместе с тем Лукулл постарался уверить своего греческого друга, что он чувствует в себе силы и способности довести до конца любую войну. Своей быстрой, хотя и нелегкой победой он уже показал сенату и народу римскому свои незаурядные военные дарования, и не будет ничего удивительного в том, если в ближайшие несколько лет его изберут консулом.

Последний день своего пребывания в Капуе Лукулл отметил небывалыми по размаху гладиаторскими играми.

Такого столица Кампании давно не видела. Двести пленных мятежников обагрили своей кровью арену капуанского амфитеатра, который весь день до наступления темноты до отказа был забит зрителями. К участию в бойне привлечены были также пятьдесят гладиаторов из школы Лентула Батиата — все они были изобличены как заговорщики, при содействии которых Минуций замышлял овладеть Капуей.