Они будут очень рады, ежели вы завернете к нам на перепутье…
– Премного вами довольны за ласковость, мы люди не гордые, завернем, – проговорил Барышников, снова приподымая шапку. Он оглядывал миловзорную, «субтильного» вида барышню в темно-зеленом душегрее с белым воротником и белой из горностая шапочке. Она сидела в ажурных, но крепких маленьких санках, держа в руках изящный кнутик для устращиванья и вожжи из тонких атласных лент. Её лошадки были пять рослых молодых девушек – одна другой краше – в нагольных опрятных полушубках. Они не стояли на месте, били в снег каблуками, как копытами, встряхивались, звякали бубенцами, звонкими визгливыми голосами изображали подобие ржанья: «иго-го-го-го!» Барышню такая игра занимала.
– Ну, лошадушки! – подняв кнутик, тряхнула барышня вожжами, и шутейная тройка взяла на полный ход – только снег полетел во все стороны.
– Вот добро, – улыбчиво глядя вслед тройке, протянул Барышников и приказал ямщику завернуть на барский двор.
– Кошке игрушки, а мышкам-то слезки, – оттопырив губы, недовольным голосом отозвался Митрич.
– А чего ж такое: ей утеха, а девкам канфетки.
– А ты запрягись с сынком своим Иваном Иванычем да вези-ка меня, я тебе щиколаду дам со сладкими пампушками…
Иван Сидорыч сердито поджал губы и отвернулся от лакея.
***
Павел Терентьич Невзгодин был помещик хозяйственный, но не практичный. Он имел больше тысячи десятин лесных угодий, у него действовал пильный завод, мельница, крупорушка, устроенные на быстрой, довольно многоводной речке, а также самое доходное предприятие – винокуренный завод.
Пили в столовой чай, закусывали. Восседал за столом и Митрич в своих медалях. В двух золоченых клетках канарейки пели. Помещик – невысок и тучен, с двойным подбородком, бабьим лицом и тонким голосом. Когда изрядно было выпито хмельного, завязались деловые разговоры.
– Раз вы, почтеннейший Павел Терентьич, нуждаетесь в оборотных капиталах, я советовал бы вам все ваши предприятия продать…
– Что вы, что вы! – тяжело шевельнулся в кресле помещик. – В случае крайности я, тововна, в банке землю заложу, малую толику леса на сруб продам, а, тововна, выкручусь как ни то…
– Дело ваше… А я бы купил у вас все чохом, и лес, и заводы, ежели не за дорого уступите… Не пахотную землю с мужиками, а токмо лес и заводы. Что вы тут, в такой глуши, живете… Да и барское ли дело заниматься коммерцией… На то есть люди промышленные, им и книги в руки, они к черному труду привыкли. А при вашем благородстве в Москве вам жить, вот и детишки у вас на возрасте, и дочка красавица невеста… Там и женишка доброго сыщете. Да и супруге вашей одна скука здесь, какой же здесь вкус к жизни. А в Москве – все знать. Да одни трезвоны московских храмов чего стоят, музыка, небесная прямо музыка.
– Ох, господи, помилуй, хорошо в Москве, дивно хорошо, – сонливым голосом сказал охмелевший Митрич. – Советую-с, советую-с… А взять Питер!.. Прямо ума рехнешься… А здесь – пень на колоду брешет, не жизнь, а треклятая пагуба… Ей-богу-с…
Хозяин выразительно переглянулся с красивой черноокой хозяйкой, разливавшей чай. Переняв их взоры, наблюдательный Барышников не без удовольствия подумал: «Кажись, клюнуло…» За общим столом завтракала и возвратившаяся с катанья Варечка. А два маленьких барчонка помещались за соседним детским столом и тихо переговаривались по-французски с гувернанткой. И когда большие завели разговор про Москву и Питер, дети вдруг замолкли и навострили уши.
– Ежели вы не погонитесь за большой корыстью, я мог бы тотчас заключить с вами купчую-запродажную. Расчет произведем тут же, наличными-с, – повторил Барышников. – Этакие случаи бывают не всякий день.
Упустите, будете жалеть-с.
После завтрака поехали глядеть хозяйство. Помещик все свое расхваливал, Барышников – хаял. Вернувшись, рассматривали землемерный план именья. Барышников великолепно разбирался в чертежах и планах. Он сообразил, что на речке можно устроить еще две, а то и три водных установки для новых лесопилок. Из рассказов хозяина он ясно видел, что дело ведется помещиком без всякого умения, что оно приносит хозяину весьма малые доходы, а в иные годы бывает и убыточным, что Барышников мог бы извлекать из всех этих предириятий в десять раз больше пользы.
– Сколько же вы, уважаемый Павел Терентьич, взяли бы за все чохом, за лес, пильню, мельницу и винокурню?
– Да что ж, милейший Иван Сидорыч, – закатив глаза к потолку, сказал после некоторого раздумья хозяин. – Ежели, тововна, наличными, то тридцать тысяч.
– Тридцать тысяч! – всплеснул руками Барышников, и глаза его хищно заблестели: простофиля помещик назначил не столь большую сумму. – Да побойтесь вы бога, уважаемый… Ведь я же только… Ведь вся земля-то с деревеньками при вас останется. А я пришлю своего управителя, и он станет орудовать тут, ваших же мужиков наймет, а нет – я своих могу пригнать.
– Я дешево назначил вам. Один лес чего стоит! – кричал хозяин.
– Дрянь лес! – кричал и Барышников.
– Ха, дрянь. Вы не видали… У меня в Коровьих Задках корабельные рощи, самый лес строевой…
– Дрянь лес… Видел я… Ха, тридцать тысяч. Заломили цену изрядную-с. А вот, ежели угодно – любую половину.
– Ни копейки меньше.
– Желаете пятнадцать тысяч серебром?
– Тридцать тысяч, тововна…
– Ну, тогда извините-с, нам с вами пива не сварить… Митрич, собирайся!
И, прощаясь с хозяевами, Барышников таящимся шепотом сказал:
– Только имейте в виду, уважаемые господа: ведь в ваши края может Пугачёвская сволочь нагрянуть. Да и нагрянет. Очень даже свободно… Тогда от вашего имущества один пепел останется… Я вас запугивать, конечно, не хочу, возможно, что милосердный промысл божий и сохранит от злодеев сии места, а только что… Опаска не вредит-с.
Сердце помещика дрогнуло, одутловатое лицо вытянулось, увлажнившиеся глаза неспокойно завиляли. Он сказал:
– Нет, в наши места злодеи не придут. О сем не можно и помыслить…
– Да ведь всяко бывает, – проговорил Барышников, надевая поданную Митричем шубу. – Тогда уж не пеняйте на меня.
Тройка отъезжающих бежала ленивой рысцой. Барышников, толкнув локтем Митрича, сказал ему:
– Сейчас нас вернут…
– Навряд… он, пузан, упорный…
– Да уж поверь…
Действительно, не проехали они и пяти верст, как их нагнал в легких беговушках секунд-майор Невзгодин.
– Вот что, достопочтенный Иван Сидорыч, – проговорил он. – Посовещавшись с супругой, я решил, тововна, уступить вам лес и свое обзаведение за двадцать восемь тысяч.
– Пятнадцать, наипочтеннейший-с…
– Ах, упрямец, ах, упрямец… Ну, и прижимист вы. Давайте двадцать пять, тововна…
Так и быть.
– Ну, будь не по-вашему, ни по-моему, – шестнадцать тысяч…
– Не скупитесь, прибавьте… Лес-то какой!..
– Дрянь лес.
– Ну вот, тововна, заладили… Побойтесь бога!
– А вы Пугачёва побойтесь, уважаемый… А то будете локоток кусать, да уж поздно-с. Ведь я и сам, как изволите видёть, на риск иду.
– Не связывайся, батюшка Иван Сидорыч, плюнь! Долго ли до греха… – подзадоривая помещика, встрял в разговор Митрич.
– А и то правда, – проговорил Барышников, с неестественной торопливостью попрощался с помещиком и тронул ямщика:
– Пошел, Никита!
– Тововна-тововна, стойте! – припустился за ними следом на своей беговуше помещик. – Иван Сидорыч, остановитесь, куда вы торопитесь-то…
– Как, куда? У меня в Москве да в Питере дела, почтеннейший. Никита, попридержи коней.
– Двадцать три тысячи желаете?
– Ни гроша больше… Да, кажись, я передумал, пожалуй – спячусь…
Мне вашего леса едва на год хватит… Что я стану делать тогда?
– Что вы, что вы, Иван Сидорыч. Леса вам, тововна, хватит на всю жизнь. У соседних помещиков на сруб купите, они рады продать, я знаю… По речушке весной самосплавом…
– Ну, в таком разе, ежели соседи ваши соглашаются продать лес, я шестнадцать тысяч, как сказал, дам вам…
– Двадцать две! Вот вам! Я ведь вам, Иван Сидорыч, восемь тысяч скостил, а вы, тововна, только одну прибавили… Двадцать две! Пользуйтесь добротой моей…
– Пошел, Никита! – крикнул ямщику Барышников, и тройка, гремя бубенцами, тронулась вперед.
– Стойте! – снова помчался помещик за тройкой. – Так это ваше последнее слово?
– Самое последнее… Ежели не уступите за шестнадцать тысяч, ей-ей, уеду… Я раздумал, покупать. Вот Митрич отговаривает, стращает… Пошел, Никита!
– Стойте, стойте, тововна! Черт с вами, я согласен…
Так, на большой дороге, среди бела дня, был ограблен Барышниковым помещик-простофиля.
В бане.
К главе двадцать пятой.
Пометка автора в конце наброска: «Прервано – в случае надобности будет закончено. 24. VII – 42».
Набросок намечался автором как начало к 25-й главе второй книги «Е. П.», но в процессе работы не был использован. – Ред.
