Дашкович прошёлся по горнице, хрустнул пальцами рук.
— Подумал я, Аниська, ты недавно из Москвы и дорогу обратную не забыл. Да и пора послужить казачеству. Тебе в Москву ехать. Знаю, боязно стоять перед государем, ан надо. Разговор веди хитро. Скажи, передал-де атаман черкасских и каневских казаков, мы крымчаков сами не одюжим, а прорвутся на Русь, много зла причинят. Коли задержат тебя дозоры сторожевого воеводы, предупреди его, но не ворочайся, поспешай в Москву самолично, великому князю об орде обскажи. Иначе понадеемся на боярина-воеводу, а он, глядишь, словам нашим веры не даст. Согласен?
Похолодел Анисим от страха. Мыслимо ли, к государю, в Москву! Ну как прознает кто, что он, Анисим, холоп беглый…
А Дашкович в глаза ему заглядывает, переспрашивает сердито:
— Чего молчишь? Иль оглох?
Анисим рта не раскрыл, только головой кивнул. Довольно погладив усы, Дашкович сказал:
— О двуконь в Москву поскачешь, чтоб промедления не вышло.
* * *
Подставив солнцу спину, Курбский грелся. Тепло приятное, не печёт, а ласкает. Май брал своё. Зазеленело вокруг, лопнули, распустились почки. Воздух особенный, чистый, ни пыли, как летом, ни осенней сырости.
И месяца не прошло, как князь Семён в Москве. Дозволил государь остаться во Пскове одному наместнику Петру Великому, а Курбскому в Москву воротиться.
Князь Семён приехал не один, а с женой. Взял-таки меньшую дочь боярина Романа.
Узнав о том, государь не приминул позлословить: «У князя Сёмки губа не дура, вишь, каку телушку взял».
Те слова донесли Курбскому, но он обиду проглотил. «Нынче великим князьям всё дозволено, не только словесами князя аль боярина оскорбить, но и живота лишить».
Жена князю Семёну досталась домовитая, вот и сейчас, едва из хором выбралась, сразу к клети направилась проверить, как девки зерно перевевают. На княгине сорочка красная, до пят, голова убрусом покрыта, идёт она грузно, широкими бёдрами качает. Курбский даже отворотился. Эк порадел боярин Роман, какую выкормил, соком налитая, придави, кожа лопнет.
Князь Семён мысли переменил. Подумал, что за два года, пока во Пскове жил, тиуны в его вотчинных сёлах наворовались предостаточно, а за крестьянами догляда не вели, потому в людях теперь нужда. Нет бы самим крестьян от других бояр переманывать, так и те, какие были, в Юрьев день разбежались.
В который раз помянул тиуна Ерёмку. Тот хоть и на руку слыл нечистым, но и княжеского не упускал, умел приумножить.
Из конюшни на водопой выводили коней, норовистых, застоявшихся. У колодца конюх рванул недоуздок, кулаком в лошадиную морду замахнулся.
— Данило, давно бит не был? — прикрикнул князь Семён. — К чему коня дёргаешь?
В распахнутые ворота колобком вкатилась, запыхавшись, ключница.
— Авдотья, — окликнул её Курбский, — аль за тобой свора псов гонится?
Ключница зачастила:
— Батюшка наш, князь милосердный! Хожу я на торгу, вижу — он. Очам своим не верю, он!
— Кто он? — недовольно поморщился Курбский.
— Он, батюшка, князь милосердный, Аниська, супостат, какой тиуна Ерёмку пожёг!
Ключница дух перевела и снова:
— И он, батюшка, князь милосердный, меня тоже заприметил и рыло отворотил. Дескать, знать тя не хочу. Да разодетый какой, в сапогах, кафтане. Ах ты разбойник, думаю, погоди, выведаю, к чему ты здесь. Уж не замыслил ли снова огня пустить? Следочком за ним. Вижу, в Кремль вошёл. Смекнула, в собор, грехи замаливать. Ин нет, очам не верю. Разбойник на государево крыльцо ступил и в палаты пошагал. Тут я прямехонько к тебе, батюшка, князь милосердный, припустила.
Нахмурился Курбский.
— Не ошиблась ли, Авдотья?
— И, батюшка! Аль не упомню я, коли его, окаянного, Ерёмка сёк не единожды.
— Ну, гляди, Авдотья! — И князь Семён направился в горницу переодеваться.
* * *
Долго ждал Аниська в передней дворцовых палат. Так долго, что успел и от страха отойти, и нового набраться. Государь после утренней трапезы почивал. Знал бы Анисим такое, лучше на Пушкарный двор мотнулся, брата Богдана навестил и на племянника Игнашку поглядел, сколь лет не видел.
И уже решил было Анисим: «Сбегаю. Туда и оттуда мигом. Успею до государева выхода». Но у порога на лавке боярин дремлет, носом клюёт. Едва Анисим к двери, боярин встрепенулся, погрозил крючковатым пальцем:
— Куды! Со словом к государю прибыл и не ершись.
Снова ждёт Анисим, печалится. Неделю скакал до Москвы, не знал роздыха, спешил, чтоб теперь полдня терять попусту. Не торопится ни великий князь, ни бояре его, будто не их касаемо известие, с каким послан Аниська.
Делать нечего, и Анисим принялся мечтать, как государь, может быть, одарит его щедро и, вернувшись в станицу, он, Аниська, женится, заведёт семью. Коли же милость государя будет слишком доброй, Анисим решил дать немного денег и брату Богдану.
Богател мысленно Аниська без меры, пока не вошёл в переднюю важный боярин. Лицо его показалось знакомым. Боярин тоже поглядел на Анисима подозрительно, но тут же повернулся к боярину у порога:
— В здравии ли государь?
— Всю ночь животом страждал, умаялся, — шёпотом ответил боярин. — Видать, уж скоро выйдет, княже Семён.
У Анисима в Душе оборвалось. Сжался. «Князь это, Курбский». И холодная испарина покрыла лоб. Лицо в сторону поворотил, авось не узнает. А Курбский продолжал разговаривать с боярином, и Анисим мало-помалу успокоился. Откуда князю помнить всех своих крестьян?
В тревогах не заметил Анисим великокняжеского выхода. Очнулся от грозного голоса:
— Кем послан ты, смерд, и что за весть твоя? Глянул Аниська в холодные государевы глаза и едва дара речи не лишился. Сам не помнил, как и нашёлся в ответе:
— От атамана Дашковича к тебе, государь. Крымцы за Перекопом в орду великую собираются, и, ежели на Русь она, казакам одним не сдержать её.
Василий с Анисима очей не сводит, ждёт, что ещё говорить будет, но тут неожиданно Курбский голос подал:
— Государь, вели сему холопу допрос учинить либо мне на расправу выдать. Мой это холоп, беглый и повинен в смерти тиуна.
Замолчал Курбский, и в передней палате установилась тишина такая, что слышно, как на узорчатом цветастом стекле оконца зыкает пробудившаяся от зимы муха.
Стукнул Василий посохом об пол, сердито свёл брови на переносице.
— Вона ты каков, гонец от черкасских и каневских казаков? Верно ли говорит князь? Молчишь? Поди, не ожидал уличения. Ан нет, не сокрылось злодеяние. И вот мой сказ тебе, холоп: за весть, что привёз, моя государева милость, а как татю — казнь! — И поднял грозно палец. — Ну-тко, тащите его к дьяку Федьке да опросите с пристрастием, пускай язык развяжет. Может, чего и о крымской орде наврал, не всё сказывал, как надлежит?
Не успел Анисим рта раскрыть, как дюжие государевы ратники скрутили ему руки, поволокли пиная из дворца по кремлёвскому мощёному двору мимо митрополичьих палат и церкви в пыточную избу.
* * *
Палач пытал Анисима, а дьяк Фёдор записывал. Скрипело перо, и выстраивались строка в строку буквицы.
Не вынес Анисим мук, повинился, как тиуна сжёг и в казаки убежал, даже что с атаманом Соловейкой знался, не умолчал.
Дьяк хихикает злорадно, приговаривает:
— Ты сказывай, голуба, не таись.
Замолчал Аниська, а Федька на палача прикрикнул:
— Пятки погрей, авось вспомнит ещё, для какой иной надобности в Москву заявился, к самому государю!
Палач на руку скор, калёным железом прижёг Анисиму ноги. Тот взвыл дико, а дьяк вздохнул:
— Сказывай, не таи, кем в Москву послан и с чем? Что сокрыл от государя?
Молчит Аниська, ненавидяще глядит на дьяка.
— Плесни-ка в него квасом. Вона рыло како разбойное, без страха, — И снова голосом ласковым: — Не упрямься, вор, язык развяжи.
— Атаманом Дашковичем, иного ничего не ведаю, — прохрипел Анисим.
— Ай-яй, — головой покрутил сожалеюще дьяк, — упрям! — И махнул палачу ладошкой: — Казни до конца, авось иное выкажет.
* * *
Конец июля тысяча пятьсот четырнадцатого. Подступили многотысячные московские полки к Смоленску. Заперлись литовцы в городе, приготовились к осаде. Поблёскивают бронзой пушки. Полукольцом, от реки и до реки опоясали город. Позади огневого наряда изготовились к приступу пешие ратники, ждут своего часа.
Подъехал великий князь к крепостным воротам на выстрел пищали, коня остановил, приказал ехавшему следом служилому дворянину:
— Объяви смолянам, пускай город добром сдают.
Дворянин сложил ладошки трубочкой, прокричал государевы слова. Со стены в ответ злобно завопил Псковский боярин Шершеня:
— Цо, Васька, енто тебе не Псков, а Смоленск, попытай, сунь рыло. Позабыл, как дважды битым утекал?
— Ну, пёс, висеть тебе на суку, — погрозил плёткой великий князь и, поворотив коня, поскакал вдоль русских полков.
