поручение, и мать выпроводила ее с тем, что скоро вернуться мужчины, и их нужно будет кормить. Холодная примочка вызвала мурашки по всему телу.
«Завтра будет еще больнее. Что же такое сказать Соджуну, чтобы не напугать и не разозлить»,— подумала Елень, глядя на красно-лиловый синяк.
Мужчины вернулись в глубоких сумерках, стаскали мешки с глиной в мастерскую. Сонъи выскочила их встретить, поклонилась молодым господам и пригласила к столу. Соджун глянул на дом.
— А госпожа где? — спросил он.
— Отдыхает. Ездила с Анпё в таверну, отвозила посуду. Ужин готов, да и купельная тоже, — краснея, ответила девочка, так и не подняв глаз на капитана.
Но тот не присматривался, и потому не заподозрил ложь. Он кивнул и пригласил парней к столу. Уставшие, но довольные студенты Сонгюнгвана с удовольствием согласились, и все отправились в дом.
Наступила ночь. С низу горы веяло прохладой. Пахло молодой листвой, смолой и свежестью. Где-то недалеко заливался счастливый соловей, и в его пении слышались трепет и сладость. Соджун, выйдя из купельной в неподпоясанном ханбоке, остановился и заслушался. Сердце в то же мгновение отозвалось нежностью и волнением. Мужчина взъерошивал мокрые волосы рукой, и пальцы застревали в спутанных прядях, с которых все еще сбегала вода. Вымокший на спине ханбок холодил кожу, но на душе было легко. В женской половине, в комнате Елень, горел светец. Капитан улыбнулся. Завтра он ее увидит, и она будет смотреть ласково и нежно.
Соджун был так сильно погружен в свои мысли, что даже вздрогнул, когда его окликнул Анпё. Хозяин воззрился на слугу, переминающегося с ноги на ногу, и улыбка сползла с лица.
— Что? — глухо спросил он.
И Анпё в паре фраз все рассказал. Соджун сгреб его за грудки.
— И ты до сих пор молчал? — прошипел он, едва смиряя взбесившееся сердце.
— Госпожа…
— Пошел вон, — и с этими словами он оттолкнул от себя слугу, а сам бросился к женской половине.
Он влетел в дом, в два шага пересек расстояние от входной двери до комнаты Елень и дернул створку в сторону. Та обиженно стукнула в пазах.
Елень в своем ночном убранстве стояла у окна, держась за правый бок. Она повернулась на звук. Света от свечи хватало, чтобы видеть все в радиусе двух шагов, но у двери был полумрак, в котором тонул образ вошедшего. Женщина не видела выражения лица, но слышала частое дыхание, а в этом дыхании слышала страх. Страх за нее, и она растерялась. Эта растерянность так явно была написана на ее побледневшем лице, что Соджун в ту же секунду остыл. Даже напряженные плечи опустились. Мужчина вошел в комнату и закрыл дверь. Елень не сводила с него напуганных глаз.
Он сразу все понял. На дворе была глубокая ночь, но рана не давала спать, и несчастная женщина, мучаясь от переливающейся по боку боли, не могла уснуть. И шить не могла: капитан приметил шитье у тюфяка. И лежать не могла, оттого и ходила по комнате, стараясь отвлечься от боли. Да вот только…
— Господин?
Соджун впился взглядом ей в бок, за который она все так же продолжала держаться. Елень тут же отняла ладонь, натянуто улыбнулась, но капитан не купился на ее улыбку.
— Покажи.
Его ледяной голос обморозил душу по краям, женщина уставилась на него.
Она могла солгать. Могла промолчать. Могла…
Нет. Не могла.
Страх — вечно голодный демон самых темных уголков души — так сильно исказил черты лица Соджуна, что Елень забыла, как дышать. Она хотела подойти, но ноги словно в землю вросли — не пошевелиться! Она хотела пошутить, но язык будто к небу примерз. Даже улыбнуться не получилось.
— Соджун…
— Покажи, — прозвучало глухо, как приговор.
— Это всего лишь синяк.
— Покажи.
И руки сами потянулись к завязкам ночного полупрозрачного чогори. Елень развязала тесемки, кое-как стащила чогори и тут поняла, чтобы показать синяк, придется снять с себя все. Абсолютно! Она вскинула умоляющие глаза на капитана, но тот будто не заметил, не сводя взгляда с бока, за который она держалась до его прихода.
— Соджун, это синяк, я просто…
Но, не меняя тона, капитан спокойно перебил:
— Когда ты увидела мои руки в синяках, ты испугалась: а не скрываю ли я от тебя каких-нибудь ранений, хотя я просто гонял мальчишек безусых. А на тебя напали. Поставь себя на мое место. Зная о моем ранении, зная, что я мучаюсь от боли, ты бы… ты бы как поступила?
Женщина опустила глаза, глянула на завязки чимы и проговорила:
— Отвернись.
И Соджун отвернулся. Он слышал, как шуршал шелк, слышал дыхание любимой, и на него накатывала волна боли, такой удушающей, что не вздохнуть. Он слышал, как Елень сдерживает стон, но от этого становилось только больней. Он убьет этих подонков, даже если они были в столице наездом. Он их найдет! Найдет!
— Готово, — пробормотала Елень, и капитан обернулся и тут же смущенно отвел глаза.
Грудь поддерживал широкий плотный лиф, завязывающийся на спине несколькими тесемками. Чима была спущена до бедер, оголяя бледную кожу, открывая взору живот в том числе и пупок, и огромный лиловый синяк, разлившийся с правого бока ровными краями, уродовал стройный стан. У Соджуна едва не подкосились ноги.
— Доктор Хван, — кое-как промолвил он сухими губами.
— Он уехал, как сошел снег. Ты же знаешь…
И тогда Соджун поднял на Елень глаза.
— Расскажи, как болит. Опиши боль.
— Да она почти не…
— Опиши боль. Скажи, что чувствуешь.
И Елень сдалась. Ей было неловко настолько, что она была готова провалиться сквозь землю. Опять она перед ним голая! Опять он напуган! Опять обвиняет себя. И тогда она шагнула к нему, наступила на спущенную юбку и едва не упала. Капитан подхватил ее, и она неуклюже ткнулась ему носом в грудь.
Вновь мужские руки на обнаженной коже. Вновь острое, горячее дыхание на макушке, вновь бешеный галоп сердца под ухом, и собственное откликается мучительно-щемяще. И Елень вдруг обняла капитана.
— Больно. Мне больно, Соджун. Я
