— Прыгайте, прыгайте скорей! — крикнул он запыхавшемуся, безнадежно отставшему от вагона Васильеву, и тот, не замечая грозящей ему опасности, так же стремительно, как Пылаев, взмахнув руками, бросился вперед. Вагоны дребезжали, грохотали колеса, истошный нестерпимый крик на мгновение заглушил грохот движущегося поезда…
— Оступился! — громко сказал Пылаев и, усевшись на подножку вагона, долго глядел назад, туда, где под колеса теплушки упал Васильев…
«Стало быть, снова дорога», — раздумывал Пылаев, посасывая трубочку и не прислушиваясь к торопливой беседе попутчиков. Ему не хотелось теперь ни думать, ни рассуждать, ни спорить с самим собой, он только тихо бормотал про себя: «Кривая и на этот раз вывезет. Я как пружина, — чем больше сожмусь, тем сильнее ударю впоследствии. На Дон мне податься, что ли? Или в Одессу? Да и в Германии примут за старое…»
* * *
Прежде чем Здобнов услышал стрельбу на аэродроме, дверь штабной комнаты распахнулась, и на пороге появился Тентенников.
Предчувствуя близкую расплату, Здобнов поднялся со стула и с ужасом смотрел на летчика, не чувствуя силы взяться за кобуру.
«Тентенников страшнее всего, — подумал Здобнов. — Он, наверно, всерьез был уверен в моих дружеских чувствах. Он и застрелить может».
Он стоял посреди комнаты, одергивая френч и виновато глядя на Тентенникова.
Тентенников взвыл, увидев Здобнова, и сразу же бросился к нему, сжимая кулаки.
— Довелось все-таки встретиться! — сказал он, с ненавистью глядя на изменника. — Я поклялся собственными руками тебя задушить, когда суждено будет увидеться снова. И близко уже исполнение моей клятвы.
Здобнов не спеша прикурил от зажигалки и зло сказал, не глядя на Тентенникова:
— Спорить не могу. Конечно, вы теперь хозяин положения.
— Мерзавец! — закричал Тентенников. — Да я, может, ночей не спал, о встрече мечтал!
— Меня виноватым считаете?
Тентенников оторопел. Ему показалось, что Здобнов обязательно на колени упадет, будет молить о пощаде, в ногах валяться станет, а Здобнов только усмехался лениво да постукивал каблуком по полу.
— А за измену тебя, прохвост, совесть не грызет? — спросил Тентенников.
— За перелет к Васильеву я буду отвечать, как мне указы пали при зачислении в отряд, перед судом Ревтрибунала. Стало быть, нечего задавать пустые вопросы.
— Перед судом? — окончательно рассвирепел Тентенников. — Да я безо всякого суда тебя пристрелю, как бешеную собаку!
Выхватив пистолет, он подошел вплотную к своему врагу.
— Ты что, белены объелся? — тихо спросил Быков, входя и комнату. — Сейчас же отдай мне пистолет!
— Никак не сговоришься! — заревел Тентенников, не выпуская из рук браунинг.
— Повторять тебе, что ли, придется?
Тентенников, сердито ворча под нос, положил в кобуру браунинг и укоризненно сказал:
— Тебе, Петр, не угодишь: по-твоему, то я слишком добрый, то слишком злой.
— И верно, — спокойно проговорил Быков. — Твоя горячность к добру не приводит. Здобнов сегодня для нас человек нужный, он и сам это понимает: прежде чем расстрелять, его допросить надо.
— Вам видней, — глядя в упор, ответил Здобнов. — У меня на такие вещи взгляд простой: война — игра, случай.
— Ну, вашими взглядами я не интересуюсь, — сказал Быков. — Мало ли о чем всякий мерзавец думает. Другое дело есть у меня.
— Готов к услугам.
— Расскажите, как погиб Победоносцев?
Здобнов задумался, провел рукой по загорелому черепу, искоса взглянул на летчика.
— Я бы вас просил не медлить с ответом, — сухо сказал Быков.
— Нужен ли вам мой ответ? — медленно проговорил Здобнов, глядя поверх Быкова.
— Необходимо свидетельство очевидца.
— Что же, извольте! О чем прикажете рассказывать?
— О многом, — с угрозой сказал Тентенников.
— В борьбе все средства хороши, — ответил Здобнов. — Вот вы спросите, зачем я перелетел к белым. Что я вам отвечу? Только одно можно сказать: нужно было мне от вас улететь…
— Значит, и Васильеву нужно было оболгать Победоносцева после смерти? Где его похоронили? — взволнованно спросил Тентенников.
— Погоди, погоди, вечно торопишься! — раздраженно перебил Быков. — Я хочу подробно узнать.
Тентенников обиженно поджал губы, сел за письменный стол и начал открывать ящик за ящиком, пачками вытаскивая бумаги. Вдруг он заметил толстую красную папку, на обложке которой было крупными буквами выведено по старой орфографии, с ятями: «Дело летчика Победоносцева». Он громко закричал:
— Петя, гляди-ка!
Быков подошел к нему, выхватил папку и, не отрываясь, перечел старательно подшитые и пронумерованные бумажки, листочки и донесения.
— Ну что? — спросил Тентенников, когда Быков, не выпуская папки из рук, закрыл глаза.
— Мы не нуждаемся больше в показаниях Здобнова, — тихо ответил Быков. — В протоколе допроса и записях Васильева рассказано о том, как геройски погиб верный присяге наш Глебушка.
И, не в силах сдержать слезы, он положил голову на грязный заваленный бумагами стол.
С того тихого осеннего вечера, когда летчики впервые познакомились с Полевым, прошло всего десять дней, а многое уже успело измениться на фронте, и по тому пути, где недавно проходил на рысях небольшой отряд старого партизана, ринулась в прорыв пехотная дивизия.
Полевой уверял летчиков, что хитроумный план Тентенникова немало помог красному командованию, и намекал далее, что за этот подвиг и его самого и летчиков наградят новым революционным орденом, который учрежден Центральным Исполнительным Комитетом. Скоро отряд получит новое назначение, может быть, вместе с ним опять пошлют Быкова и Тентенникова.
— А пока суд да дело, посидим тут немного, поскучаем вместях! — сказал однажды Полевой. — Хлеб да соль у нас есть, чем не житье?
— Без дела скучно сидеть, — ответил Тентенников. — У меня, знаешь, характер какой? Чтобы руки чем-нибудь заняты были. Если делать нечего, я тогда с горя все, что под руку подвернется, разбирать начинаю: часы, велосипед, мотор. Ну и, конечно, порой их гублю, а как только до настоящего дела дойдет — тотчас механизмы бросаю.
После удачи рискованного и трудного дела Быков всегда придумывал себе новые задания. В давнее время в такую пору он любил пешие прогулки, а теперь просто лежал на кровати, листал старые иллюстрированные журналы и курил без конца папиросу за папиросой, до тех пор, пока не начинало клонить ко сну. Но и спалось в такую пору плохо. Однажды он вдруг сказал Тентенникову, желая вызвать приятеля на спор:
— А душа-то все-таки есть!
Лицо Тентенникова расплылось в доброй недоумевающей улыбке:
— Может, и есть, да мне, по правде говоря, без надобности: не болит…
Спор не затевался сейчас… и чем несбыточней были чудеса, описываемые в журнале, тем больше злился Быков. В такие минуты Тентенников хитро щурился и громко спрашивал:
— Чья затея была с аэродромом?
— Твоя.
— Смело придумал?
— Смелей того невозможно.
— Что теперь делать надобно?
— Надобно думать, что еще какая-нибудь мысль в твою умную голову западет.
— Вот я и думаю.
И он сидел за столом, неподвижный, как каменный Будда, подняв, как говорил Быков, «очи горе», и раздумывал, как следует изменить нынешнюю спокойную жизнь.
— Пойдем самолеты трофейные посмотрим! — предлагал он Быкову.
Быков швырял в угол журналы, надевал фуражку и шел на аэродром.
Трофейные самолеты отливали новенькой краской и были нарядны. Без приказа командования летчики не решались летать на них. Покачав головой, Тентенников вел Быкова к реке и предлагал искупаться, хотя в эти холодные дни каждый купальщик рисковал схватить воспаление легких.
— Холодно! — отнекивался Быков. — И к тому же какая здесь река? Два раза руками взмахнешь — и уже на другом берегу. Вот в Питере на Неве воистину наслаждение плавать.
— Ну, уж с Волгою Неве не сравняться. Я — волгарь и Волгу ни на какую реку не променяю. — Тентенников вздохнул и негромко спросил: — Что же нам все-таки делать?
— Ума не приложу.
— Давай отпросимся у Полевого на несколько дней и поедем к Николаю. Оттуда махнем к Лене, с собой захватим ее — и в новую дорогу.
— Здорово придумано! — обрадовался Быков. — Нет, воистину у тебя, Кузьма, смекалки много. Как же я сам не догадался?
— Где уж тебе! — самодовольно пробасил Тентенников.
Полевой удивился, заметив, что у летчиков недавней хандры и следа нет.
— Неужто знаете? — спросил он.
— Как не знать, — ответил Тентенников, — я такое придумал…
— Я о телеграмме говорю…
Летчики переглянулись.
— Так вот, ребята, пришла пора расставанья!
