— Я о телеграмме говорю…
Летчики переглянулись.
— Так вот, ребята, пришла пора расставанья!
— Кто тебе сказал? — недоумевая, спросил Быков.
— Телеграмма от товарища Григорьева: требует вас обоих…
— А ну, пляши! — крикнул Тентенников и, грохоча тяжелыми каблуками, прошелся по комнате два раза вприсядку.
— Жаль расставаться с вами, особенно с Кузьмой Васильевичем — у него характер легкий, — сказал Полевой и, подумав, добавил: — когда он не спит. Ну, да что уж тут, прощайте, ребята! Ввек вас не забуду…
Рано поутру они приехали в штаб. Николай в тот день был очень занят, принял их только на несколько минут и сразу объяснил, что Быкова посылает в срочную командировку в Москву, Тентенникову дает пятидневный отпуск, а потом обоим надо собираться в дальнюю дорогу.
Летчики вышли на улицу. Был дождливый день, деревья дымились вдалеке, и сапоги хлюпали по осенним лужам.
— Как же быть теперь? — спросил Быков. — Уеду в Москву и о Лене ничего не узнаю…
— Ты не грусти… Я к ней поеду, а в Москву дам тебе до востребования телеграмму.
* * *
В тот же день Тентенников поехал в отряд.
Лену он нашел в постели. Когда Тентенников приехал, она бредила и громко звала то его, то Быкова, то Глеба. У кровати сидел пожилой мужчина в пенсне и, озабоченно покачивая головой, вычерчивал кривую температуры. Увидев Тентенникова, он встрепенулся и сразу, скрестив на груди руки, пошел навстречу летчику.
— Вы муж Быковой, летчик? — спросил он, с опаской глядя на могучую, крепко сколоченную фигуру Тентенникова.
— Я его товарищ. Вернее сказать, лучший его друг. А вы кто такой будете? Доктор или фельдшер?
— Пленник, не больше и не меньше, — беспокойно оглядываясь, ответил мужчина в пенсне.
— Не понимаю вас.
— Что же тут непонятного? — обиженно ответил человек, назвавший себя пленником. — Меня этот несовершеннолетний дикарь в плен забрал.
Тентенников посмотрел в угол и сразу увидел Ваню, сидевшего на сеннике.
— Ты почему в угол забрался? — недоумевая, спросил летчик.
— Престранная история! — покачивая головой, сказал мужчина в пенсне.
— Я не вас спрашиваю, — строго перебил Тентенников. — Мне от него хочется правду узнать.
Ваня молчал. Он осунулся, веки у него были красны, казалось — вот-вот заплачет. Он даже не попытался улыбнуться Тентенникову, как бывало когда-то.
— Онемел, что ли?
— Третью ночь не спавши, — жалобно ответил Ваня.
— Кто же тому виной?
— Из-за него не сплю, — прохрипел Ваня, шашкой показывая на человека в пенсне.
— Что же он тебе сделал?
— Позвольте уж, я расскажу. Я врач соседней больницы, фамилия моя Егорчин. Вдруг несколько дней назад ко мне в квартиру поздно ночью является этот молодой человек, приказывает немедленно идти следом за ним и никаких вещей с собою не брать.
— Спешить нужно было! — зло сказал Ваня.
— Вот сами изволите видеть, каково ко мне отношение. Я, конечно, иду за ним, не прекословя, так как у него в руках обнаженная шашка. У подъезда ждет таратайка. Он усаживает меня, сам садится рядом и приказывает немедленно трогать. Я уж не рассказываю вам о своих переживаниях… Едем мы долго, чуть ли не полтора часа. Он сердится, торопит кучера…
— Прибавлено малость, — перебил Ваня.
Доктор сердито посмотрел на мальчика и, волнуясь, продолжал свой рассказ:
— Можете себе представить, я измучился, когда ехал с ним по лесу! Как назло, навстречу ни единой души. Наконец подъезжаем мы к этому помещению. Он берет меня за руку и ведет в комнату. И вот я вижу несчастную женщину, в жару, на кровати…
— Значит, он не напрасно привез вас.
— Конечно, не напрасно, — согласился врач. — Только зачем же было так обставлять вызов к больной?
— Мне отец велел Лену беречь, нельзя было медлить, — тихо сказал Ваня.
— Он сам-то еще молокосос, — наставительно проговорил Тентенников, — а вы на него жалуетесь.
Егорчин опасливо поглядел на Ваню. Мальчик уже дремал, уткнувшись лицом в сенник, но не выпуская из рук шашки.
— У него странное понятие о медицине, — сказал Егорчин. — Даже на минуту не отпускал меня отсюда, ходил следом за мной и не спал ни единого часа, — должно быть, боялся, что я убегу.
— Теперь дело поправим, — сказал Тентенников. — Только насчет лечения у меня взгляд такой же странный, как у него: пока ей чуть не полегчает, никуда вас не отпущу.
— Но моя жена сойдет с ума: уже третий день никаких известий.
— Семейные ваши дела я мигом улажу… Пишите записку! Сам ее вашей жене доставлю…
Егорчин склонил голову и снова сел на стул возле кровати Лены.
— Температура снижается, — сказал он через несколько ми пут, — пульс становится наполненней, ритмичней. Не сомневаюсь, выживет.
— Какой же вы молодец! — восторженно сказал Тентенников. — Сразу чувствуется знающий человек. Я сам, поверите ли, никогда не хворал, только в детстве бабушка от чирьев деревянным маслом со скипидаром лечила. Но медицину уважаю. Вот только насчет патентованных средств у меня особое мнение; лысею, и ничто не помогает.
Сняв фуражку, он провел ладонью по голове и сокрушенно вздохнул:
— На собственном горьком опыте проверено.
…Только поздно вечером Тентенников догадался спросить, чем же больна Лена.
— Испанка в тяжелой форме, — отозвался только что проснувшийся Ваня. — Я так боялся, что ей будет плохо. Отец перед отъездом наказывал беречь ее, а я вдруг опростоволосился бы.
«Упрямец, — думал в ту ночь Тентенников, ложась на сеннике на полу, рядом с Ваней, — своего сумел добиться. Таким и я был с самой ранней поры. Да и надо было стараться, ведь нас только четверо и осталось».
И он хорошо спал в ту ночь, видел веселые безалаберные сны. Под утро, открыв глаза, увидел устремленные на него сухие, без блеска, глаза Лены и сразу понял, что она выздоравливает.
— Где Петя? — спросила она беспокойно, высвобождая руку из-под одеяла.
— В Москву уехал, в командировку, — ответил Тентенников, пряча под одеяло ее руки.
— Ты правду говоришь? — недоверчиво спросила она.
— Какой же мне смысл врать? Неужто ты думаешь, что я спокойно сидел бы, если бы что-нибудь с ним случилось? Ты ведь знаешь, я притворяться не умею, артист из меня плохой бы вышел.
* * *
…Лена быстро выздоравливала. Через несколько дней, старательно укутав больную в платки и шали, Тентенников и Ваня вывели ее на прогулку. На крылечке был для нее приготовлен стул, и она долго не хотела возвращаться в комнату. Полузакрыв глаза, рассказывала она Тентенникову и Ване о своем детстве, о том, как росла рядом с Глебом в старой квартире на далекой Подьяческой. Ваня слушал ее неторопливый рассказ, и жизнь Глеба, и названого отца, и Тентенникова, и самой Лены казалась ему чем-то необычайно фантастическим, ярким, и он завидовал им и мечтал о том дне, когда станет наконец взрослым человеком и возьмется за руль самолета; о другой судьбе он никогда не думал.
Доктора Егорчина наконец освободили от непрерывного дежурства у кровати Лены. Он теперь бывал в отряде только наездами и каждый раз, входя в комнату, с опаской поглядывал на Ваню.
— Очень меня удивляет молодой человек, — признавался Егорчин Тентенникову. — Он далеко пойдет с такой волей.
— Действительно, парень — кремень, — согласился Тентенников. — Настоящий солдатский сын, с самого малолетства привыкал к пороховому дыму. Ему совсем мало лет было, а он уже воевал вместе с нами на Румынском фронте.
— Что вы говорите? — с удивлением сказал Егорчин. — Как он туда попал?
— Сам прибежал…
— Удивительный паренек! У него и в глазах что-то есть, — меланхолически заметил Егорчин.
Через неделю Лена стала сама хозяйничать, и никто уже не вспоминал о ее недавней болезни. В отряд вернулся Быков.
* * *
…Поздно вечером вчетвером сидели они за круглым столом. Быков рассказывал о московских новостях и встречах, а Ваня вздыхал.
— Ты что? — спросил Быков. — Нервы у тебя разыгрались, что ли?
— Похоже, что нервы, — слишком поспешно согласился Ваня.
— Как будто рановато еще на нервы жаловаться, — строго сказал Быков.
— Терпеть не могу больше.
Быков удивленно поднял брови.
— Хочется знать, как у нас дела на фронтах и скоро ли мы отсюда уедем.
— На фронтах большой перелом, — сказал Быков. — Царицын — нерушимая крепость. Там Сталин руководит обороной. Завтра мы туда выезжаем с Кузьмой принимать авиационный отряд.
Еще задолго до того, как пароход подошел к Царицыну, Быков и его спутники вышли на палубу. Как назло, пароход был очень старенький, шел медленно, — капитан признавался, что «Забияка» совершает свой последний рейс и будет сдан на слом в Царицыне или другом городе, — это зависит от начальников пароходства.
