— Что за распутство! Почему не отдаете честь? — взорвался Римский-Корсаков.
— Так ты, старый хрен, еще и генерал? — скаля прокуренные зубы, рассмеялся взводный.
— Да как ты смеешь?! Да я тебя…
Взводный ухватил Римского-Корсакова за воротник, подтянул к себе.
— Господин генерал еще не видел красных? Смотри и запомни первого большевика в своей жизни.
Римского-Корсакова доставили в тот самый кабинет, где он беседовал с Войцеховским. За знакомым письменным столом сидели толстый плешивый старик в штатском костюме и молодой человек в стеганом ватнике.
— Вы генерал Римский-Корсаков? — спросил старик.
— Так точно! Начальник всех артиллерийских складов Омска.
— При каких обстоятельствах оказались в плену?
— При самых дурацких, господин командарм.
— Я член Реввоенсовета. Вот командарм…
— Этот молодой человек командарм? — попятился Римский-Корсаков. Простите, я принял вас за адъютанта.
Тухачевский и Никифор Иванович рассмеялись, и Римский-Корсаков почувствовал уверенность в благополучном исходе своего неожиданного пленения. Теперь он был доволен, что попал в плен, не нарушая воинской присяги.
— Чем могли бы помочь нам, генерал? — спросил Тухачевский.
— Я сдам армии победоносного народа военные склады в полном порядке…
— Хорошо! Сдавайте! Революция не может разъединять русских людей, если они честные люди и патриоты.
— Бесспорно — да! Бесспорно — так! Вижу, у красных можно дышать и царским генералам, если вы не поставили меня немедленно к стенке.
— Зачем же немедленно к стенке? — вздохнул Никифор Иванович.
Освобождение Омска обрушило на командарма и члена Реввоенсовета лавину неотложных дел. В штаб армии стекались люди с жалобами, просьбами. Восстановление Советов в Сибири, преследование отступавших армий адмирала требовали непрерывной деятельности. Оба спали тут же, в кабинете, на кожаных диванах.
— Телеграмма из Москвы, — доложил вошедший адъютант.
— Двадцать седьмая дивизия награждена орденом Красного Знамени. Дивизии присвоено звание Омской. — Командарм передал телеграмму Никифору Ивановичу, и опять праздничное выражение проступило на лице его.
— Чудесно! Надо представить к награде героев Омска, у меня и список составлен. Все правильно, а?
— Нет, неправильно! — Тухачевский вычеркнул из списка свою фамилию. Первым героем Омска является Степан Сергеевич Вострецов, вот уж он действительно солдат и герой революции! Вторым я ставлю Александра Васильевича Павлова, ведь именно его дивизия раньше всех вошла в Омск. Что у вас еще? — спросил Тухачевский адъютанта.
— Командиры спрашивают, как поступать с пленными.
— Прежде всего накормить их.
— Какой-то старик требует приема. Задержан один подозрительный тип отвинчивал дверные ручки у вашего автомобиля.
— Попросите сперва старика.
Беловолосый старичок в меховом тулупчике, остроконечной бархатной шапке монаха перешагнул порог.
— Кто здесь генерал Тухачевский? — запальчиво спросил он.
— Подпоручик Тухачевский слушает вас, — не обращая внимания на запальчивость посетителя, ответил командарм.
— Красные признают ли Суворова?
— С кем имею честь разговаривать?
— С праправнуком Суворова! Ваши чудо-богатыри вышибли меня из моего дома. Я пошел искать на них управу, заодно и правду. — Старик снял колпак, голова его с белым хохолком волос действительно чем-то напоминала Суворова.
— На подвигах Суворова Россия воспитывала поколения победителей. А вы имеете свидетельства родственных отношений с генералиссимусом?
Старик выложил на стол пачку изношенных документов.
— Мы проверим. Люди, обидевшие вас, извинятся за свое невольное невежество.
После ухода старика адъютант ввел посиневшую личность в драповом пальто, резиновых калошах на босу ногу.
— Это вы отвинчиваете ручки? — спросил Тухачевский.
— Это я отвинчиваю, — прохрипела личность. — За такие ручки любая торговка даст стакан самогона. Они позванивают на морозе, как трубы органа. Впрочем, для вас орган — инструмент бесполезный, а Бетховен, бесспорно, классовый враг.
— Вы кто по профессии? — осведомился Никифор Иванович.
— Музыкант. Если вернее, скрипач.
— Где же ваша скрипка?
— Пропил в страхе перед вашим приходом.
— Настоящий мастер не пропивает свой инструмент.
— Вижу человека, далекого от мира искусства. Можно пить водку и быть хорошим музыкантом. Дайте мне скрипку, и я сыграю вам бетховенскую сонату. — Сизое, опухшее лицо музыканта стало осмысленным, даже приятным. — Впрочем, я хочу от вас невозможного.
— Играйте! — Тухачевский достал футляр со скрипкой.
Музыкант отступил на шаг, взял скрипку, бережно погладил, произнес почти трезвым голосом:
— Прекрасная скрипка! Где вы, юноша, ее раздобыли? Прежде чем сыграть, я продекламирую вам стихи.
Он прочел хрипло, приглушенно:
Милый мальчик, ты так весел,
так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье,
отравляющем миры.
Ты не знаешь, ты не знаешь,
что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас
начинателя игры.
Тот, кто взял ее однажды
в повелительные руки,
У того исчез навеки
безмятежный свет очей…
Духи ада любят слушать
эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки
по дорогам скрипачей.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь
ни веселья, ни сокровищ.
Но, я вижу, ты смеешься,
эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой,
погляди в глаза чудовищ
И погибни славной смертью,
страшной смертью скрипача.
— Чьи стихи вы читали? — спросил командарм.
— А, не все ли равно! — Музыкант поднял над головой смычок, резко опустил на скрипку.
Скрипка вскрикнула, словно от боли, потом запела. Тухачевскому почудилось — на заиндевелых стеклах вспыхивают синие, алые, оранжевые искры, мохнатые веточки инея трепещут, как звездный свет, а звуки бетховенской музыки перемещают, перестраивают нежную радугу красок, синее становится алым, оранжевое — голубым. Властный голос скрипки уносил его в необозримые дали, манил к еще не открытым высотам.
Он очнулся, когда скрипка смолкла, а Никифор Иванович проговорил:
— Пушки могут стать обыденностью жизни, музыка — никогда. В музыке Бетховена слышен гром революции…
— Славный инструмент. — Музыкант с сожалением доложил скрипку на стол.
— Я дарю ее вам! Пусть это будет подарок человека, который мечтает стать мастером скрипок, но пока лишь любитель музыки. — Тухачевский приказал адъютанту: — Выдайте этому товарищу валенки. Отвезите его домой.
— Что за талантище! — восторгался Никифор Иванович. — Будто обмыл мою душу в родниковой воде.
Тухачевский посмотрел на члена Реввоенсовета смеющимися глазами: музыка была для него и радостью жизни, и необходимостью, и той свободой, без которой невозможно жить и работать.
Давид Саблин снова ощущал себя значительной личностью: он наслаждался властью, и наслаждение тлело в каждой оспинке его тугого лица. Власть делала Саблина более ярким и броским: даже комиссары и командиры стали относиться к нему с повышенным почтением.
Саблин работал с утра до позднего вечера: допрашивал арестованных, рылся в архивах колчаковского полевого контроля.
В Особый отдел шли люди по самым неожиданным делам; в иных приходящих Саблин подозревал контрреволюционеров. Он обладал исключительной памятью на лица, помнил даже мимолетные встречи, при допросах любил постращать и унизить, показать свою власть над людьми.
В комнату вошел человек в бараньем полушубке, сдернул малахай, протер заиндевелые веки, но не успел открыть рта, как Саблин насмешливо воскликнул:
— Блудный сын Курочкин явился? Думал, что здесь его белогвардейские дружки дожидаются. Зачем пожаловал, Курочкин?
— Здравствуйте, товарищ Саблин! — растерянно улыбнулся вошедший.
— Эсер большевику не товарищ! Погончики-то с плечиков вон?
— Я у Колчака не служил, — возразил Курочкин, — я в подполье скрывался, а сейчас хочу вступить в Красную Армию.
— Красная Армия — армия классовая, а ты эсер. Ваш брат заговоры любит устраивать. Забыл? Контрреволюционные мятежи затевать. Не помнишь?
— Я ни в заговорах, ни в мятежах не участвовал…
— Кое-какие меньшевики да эсеры в помощниках у адмирала ходили, говорил Саблин, сразу распаляясь злобой к Курочкину. — У нас еще до революции разногласия были. Вспомни ссылку. Ты тогда не верил в пролетарскую революцию, а такое неверие равноценно измене. Вот именно измене! А как ты позже распинался в защиту Учредительного собрания, лобызался с Керенским!..
