– Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. – спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.
– Рысакова видала – прошёл. А других – нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идёт. И офицеры… всё едут и едут… Сколько их!..
– На развод едут. Значит, и он тоже будет.
– Да… Наверно… Это, Фроленко, какие же будут, в медных касках с белыми султанами?.. Красиво…
– Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.
Замолчали.
Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землёй, сыростью. Из угла, где навалены рогожи, несёт выгребными ямами и ещё чем-то пресным, неприятным – химическим.
– Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.
– Да… В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха… Это всё та труба даёт себя знать… У меня, знаете, даже всё бельё провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.
– Вы думаете, и нас – с ним?..
– Исаев, как закладывал, говорил – не меньше как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.
– Что ж… Значит, так надо.
Якимова-Баска тяжело, полной грудью вздыхает.
– Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.
– За народное дело, Анна Васильевна.
– Да, конечно… За народное…
Опять замолчали.
– Вера Николаевна про развод рассказывала – ровно в двенадцать всегда начало.
– Да. Потише на улице стало. И как-то страшно… А когда кончится этот их развод-то?
– Вера Николаевна говорила – в полвторого.
Якимова тяжело вздыхает.
– Тогда, значит, и мы… Спиралька у вас готова?..
– Готова.
– А вы проверили бы?
Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румфорда. Тикают часы. Так напряжённо-сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.
– Так вы говорите, Фроленко, задавит?..
– Да не всё ли равно… Ахнет ведь основательно.
– Мне народа жалко… Вот с детями идут – в Летний сад, должно быть… Сколько народа ходит. Все погибнут.
– Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…
– Всё-таки – люди… И казачки тоже… Поди – жёны, матери есть. Мне е г о не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот – их… Да…
– Без этого нельзя. Андрей говорил, лес рубят – щепки летят. Вот и мы с вами – щепки…
– Как думаете, Андрея – повесят?..
– Должно быть – повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли – всё одно – смерть. Жизнь революционера – короткая жизнь.
– У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..
– А отчего ей дрогнуть?..
– Всё-таки смерть…
И опять долгое, очень долгое молчание, Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.
– Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Её ведь и узнать кто может.
– Значит – скоро.
– Да уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.
– Вы не беспокойтесь, Анна Васильевна, у меня всё в исправности.
Часы всё тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть.
Много смертей…
Ловким молодым движением государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро пошёл к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли «на плечо».
Всякий раз, как государь входил в манеж, его точно покидало бремя лет. Походка становилась лёгкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.
Привычным жестом, как учил его ещё отец, император Николай I, государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруг, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.
Залившийся в команде «шай на кр-р-ра-а-а» – дежурный по караулам торжественно и чётко оборвал: «ул!»
Караулы вскинули ружья, шашки и палаши выдвинулись вперёд, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их остриём к левому носку. Трубачи Конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход – к ним примкнули барабанщики и горнисты Сапёрного батальона.
Верхом на тёмно-караковом коне, в сопровождении великого князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейдница, государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.
– Здог'ово, казаки!
– Здравия желаем, ваше императорское величество!..
Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.
– Здг'авствуйте, господа!..
И ещё не замерло эхо после их рьяного, молодого звонкого ответа, как музыканты заиграли «Боже, царя храни» и грянуло «ура»!
Государь ехал вдоль фронта, мимо отвесно поднятых ружей с новыми блестящими погонными ремнями, с чернёными четырёхгранными штыками берданок. Он смотрел своими очаровательными глазами прямо в глаза каждому и в передней и в задней шеренгах, глазами приветствовал стариков: шевронистов-фельдфебелей; с особой лаской поздоровался с финляндцами и под громовые крики «ура», отражённые и усиленные эхом, под звуки гимна доехал до фланга караулов. Потом повернул лошадь и лёгким галопом проскакал на середину манежа, где, вытянувшись и опустив саблю в напряжённейшей позе, стоял дежурный по караулам. Государь остановил лошадь против него и сказал:
– Командуй!..
Бравый полковник-сапёр, в седеющих, нафабренных бакенбардах, отчётливо повернулся крутом и на весь манеж стал командовать:
– Р-разво-од! На пле-е-чо!.. К но-о-ге!.. Бей сбор!..
Барабанщики глухо ударили в барабаны. Кто-то в офицерской группе негромко сказал:
– Смотрите… сейчас платок…
И точно, как всегда во время боя барабанов государь это делал, – он вынул платок и вытер им усы и бакенбарды, ещё сырые от зимнего инея, насевшего во время дороги к манежу.
Из-за правых флангов частей показались адъютанты, фельдфебели и вахмистры шефских частей. Стали слышны в наступившей, после грохота барабанов, тишине короткие рапорты.
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества Пажеского корпуса всё обстоит благополучно…
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества 1-го Военного Павловского училища…
– Ваше императорское величество, в роте… лейб-гвардии Преображенского полка…
Адъютанты подавали дневные записки о состоянии частей. Сбоку стояли, проходя по очереди, командиры шефских полков. Государь всех их знал, каждого помнил. Одних отпускал молча, другим задавал вопросы, вспоминал, когда виделись последний раз, вспоминал про боевые приключения.
Всё шло, как всегда, как двадцать пять лет его благополучного царствования.
Рапорт кончен, и, захлёбываясь и щеголяя громовым своим голосом, на весь манеж вопит плац-адъютант:
– По кар-раул-лам стр-р-ройся!..
Розданы пароли… Скомандовали «на плечо» и «на караул», и караульные начальники, офицеры, держа подвысь и салютуя, унтер-офицеры, держа ружья у ноги, являются государю, и снова раздаются в манеже из воскресенья в воскресенье повторяющиеся слова:
– В главный караул Зимнего вашего императорского величества дворца наряжён…
– В карауле на Охтенские пороховые заводы наряжён…
– В Галерную гавань…
– Рундом[221] наряжён…
– Дежурным по караулам наряжён…
Шеренга караульных начальников всё растёт и растёт напротив государя. Последний бравый ефрейтор сдал рапорт и стал на левом фланге. Явились рунд и дежурный по караулам.
Да, всё было, как всегда, как то написано в Уставе, и этот однообразный обряд прогоняет мысли, и голова становится бездумной. Глаз радуется математической точности приёмов, поворотов, красивой маршировке.
– Взводами левые плечи вперёд, в колонну стройся!.. Шаг-гом!.. Марш!..
Прямая линеечка караулов повернулась и обратилась в длинный людской прямоугольник.
– Развод! Стой!..
– На пле-е-чо!.. Развод вперёд!.. Равнение направо… Шагом!.. Марш!..
Ударили барабанщики, и сейчас же к ним влились певучими звуками старинного Преображенского марша музыканты. Взвод за взводом, караул за караулом идут мимо государя.
Государь привычно благодарит солдат и слышит их громкие, напряжённые ответы.
Дальние ворота на Инженерную улицу распахнуты настежь. Оттуда валит седой пар, тянет по ногам сыростью и холодом. Там в воротах толчея, торопливо надевают шинели, и караул за караулом с барабанным боем расходятся по всему городу.
