Вдруг навстречу нам, откуда ни возьмись, на своем Буцефале Сагайдачный.
— И ты, брат, тут? — говорит он мне. — Как сюда попал?
Рассказал я ему, а также об атаке донцов и о том, как взял я в плен французского офицера, который плелся пешком передо мною.
— А саблю у него так и не отобрал, хорош! — пристыдил меня мой хохол и обратился к пленнику: — Позвольте сюда вашу саблю. Куда вы, скажите, ранены?
Ничего тот не ответил, с гордым видом только на груди мундир распахнул, — вся рубашка в крови.
— Мы самому государю вас представим, — утешил его Сеня. — Наши доктора живо вас вылечат.
Так прибыли мы к генералу Чаплицу. Выслушал он нас, похвалил.
— А саблю эту, — говорит, — вы сами уж представьте его величеству.
Когда мы затем с нашим пленником и его саблей пред царские очи предстали, от необоримого волненья у меня дух захватило, и я, как говорится, стушевался. А Сагайдачный складно и пребойко доложил и про распоряжения Чаплица, и про молодецкую атаку донцов, точно он сам в оной участвовал, и про то, как потребовал он, Сеня, у пленного офицера саблю (что в плен того не он забрал, он умолчал), а закончил тем, что попросил у его величества оставить ему ту саблю на память. Государь милостиво улыбнулся, соизволил на просьбу и спросил его фамилию. А стоявший тут же Волконский пояснил:
— Племянник графа Разумовского. Был уже и ранен.
— И все еще юнкер? Поздравляю тебя корнетом. Я не завидую Сене, ай, нет. Буди воля Божья! Но для чего он столь продерзостно себя одного выставил? Зачем не признался, что никогда и ранен не был?.. Да сам я многим ли его лучше? Он-то хоть настоящим юнкером числился, а я, как никак, самозваный… Приходится хранение устам положить. Но переносить сие все же куда тягостно: сердце обида сосет…
Не могу продолжать. Скажу только, что в 4 часа дня от Наполеоновых гранат запылал Бауцен, запылали окружающие селения. Толпы бесприютных жителей: стариков, женщин, детей, в отчаянии разбежались по полю сражения, убитыми и умирающими усеянному. Французы с криком «вив л'амперер!» все напирали; союзные войска дрогнули, подались назад…
И повелено было прекратить кровопролитие… Отступали как на парадном марше, тихо и стройно. Потеряли, как и при Люцене, 20 тысяч убитыми и ранеными. Но в руках неприятеля не оставили, по крайней мере, ни пленных, ни орудий, ни даже повозок. Полной победы Наполеон все-таки не одержал…
* * *
Герлиц, мая 14. Витгенштейн сменен: главнокомандующим назначен Барклай-де-Толли. Авось, не к худшему.
* * *
Рейхенбах (силезский), мая 21. На переходе сюда о встречах с музыкой и прочими онёрами помину, конечно, уже не было. Ночевать под крышей неохотно даже пускали. Посему я немало удивлен был, когда тут, в Рейхенбахе, еще в городских воротах, почтенного вида женщина меня перехватила:
— Герр лейтенант! О, гepp лейтенант! Задержал я моего Призового (так ретивый конь мой у меня теперь и прозван): чего ей, мол, от меня?
— Г-н лейтенант не имеет еще квартиры?
Объяснять ей, что до «лейтенанта» мне еще далеко, не счел нужным; да и где уж с моим немецким суконным языком!
— Нейн, — говорю, — хабе нихт.
— Так пожалуйте ко мне.
— Да почему, — говорю, — варум?
— Добрым лицом своим г-н лейтенант доверие внушает: не даст меня в обиду, на постой ко мне буянов не пустит. А у меня г-ну лейтенанту уж так хорошо будет!
Ну, что ж, от добра добра не ищут. И точно, отвела мне чистенькую комнатку с занавесочками на окне, с цветочными горшками. Для Призового моего тоже навес во дворе нашелся.
Государь принял приглашение графа Штольберга и остановился в соседнем его замке Петерсвальде. Главная же квартира — здесь, в Рейхенбахе. Городок хоть куда, да и окрестности приятный вид являют.
Что до военных действий, то таковые с 17-го числа, по соглашению с неприятелем, до времени приостановлены. Дело в том, что шведский принц, спасибо, отплатил за нас под Ютербеком: здорово поколотил французов. Вот и подослал к нам опять Наполеон из Дрездена своего Коленкура. Но и на сей раз того допустили только до аванпоста: с монархом его входить в прямые сношения государь наш по-прежнему не намерен. Ведутся переговоры через Меттерниха. Как бы только эта хитрая лиса австрийская кругом нас не обошла!
* * *
Мая 24. Вчера в Пойшвице перемирие заключили на 6 недель, до 8-го, значит, июля. Передышка для наших войск, как никак, желанная: поумаялись, да и поубавились. Убыль пополнить надо: в коих полках всего-навсе 200 человек осталось, а в коих и полтораста. Немало и офицеров перебито… Как вдумаешься, — жутко становится!
* * *
Июня 4. Государь в Опочну отбыл, где с сестрой своей, великой княгиней Екатериной Павловной, встретится; туда же, слышно, и Меттерних вызван.
Австрия к союзу против Наполеона как будто присоединиться, наконец, хочет. Дай то Бог!
* * *
Июня 8. Изленился я от безделья, прости, Господи! Высыпаешься вслать, как в Смоленске, бывало, у маменьки. Объедаешься вишнями и земляникой, которые на базаре просто нипочем. Слоняешься по улицам и мирный быт немецких бюргеров наблюдаешь. К столику в палисаднике трактирчика подсядешь, кружку пива потребуешь, заговариваешь с завсегдатаями-немцами, язык по-ихнему ломаешь. Осмотрел тоже по соседству стеклянный завод: вещь презанятная. А то и за город прогуляешься, по горным кряжам карабкаешься, живописными видами любуешься… Ни дать, ни взять, идиллия феокритова!
Временами, правда, и о маменьке в Толбуховке вспомнишь, да еще об одной милой особе, — и взгрустнется… Последний раз писал туда в апреле месяце; с тех пор все как-то по лени не соберусь.
А корнету вновь испеченному, Сене, не до меня: по целым дням с другими свитскими офицерами у вельможи прусского графа Цедлица гостит, коего замок за 20 верст отсюда в Богемских горах расположен. При замке всякая роскошь и изобилие: оранжереи, домашний оркестр и прочая, и прочая. У графа — дочери на возрасте, да и соседние помещики с женами и дочерьми наезжают. Танцы и все такое… Мне, юнкеру, да из поповичей, знамо, там не место. Знай сверчок свой шесток.
* * *
Июня 17. И мне, однако ж, довелось-таки раз потанцевать. Заглянул ко мне вчера Сагайдачный новыми победами своими похвалиться; вдруг стук в дверь.
— Войдите! Херейн!
Входит хозяйка, фрау Кальб, делает нам книксен:
— У меня к господам лейтенантам большая просьба!
— В чем дело?
Дело оказалось в том, что у нее брат в соседней деревне харчевню содержит; нынче день рожденья его дочери Ханнхен; будут и танцы, так вот не окажем ли мы им великую честь…
— Ну, что ж, — говорит Сагайдачный, — окажем уж честь?
— Да ведь я, — говорю, — не танцую…
— Как не танцуешь? В Толбуховке каким козлом еще прыгал.
И отправились мы туда с хозяйкой. Приняли нас со всем почетом; после каждого слова и ему и мне: «герр лейтенант». Слепец-музыкант под темп вальса «Ах ду мейн либер Августин» на скрипице своей запиликал, и деревенские парни и дивчины, схватившись, волчком закружились. Сеня мой тоже, разумеется, пустился с одной, с другой и с третьей, да так лихо, что любо-дорого; все кругом загляделись.
Тут ко мне сама Ханнхен подлетает, бойкая такая, быстроглазая:
— А вы что же, герр лейтенант?
— In spe, — говорю.
— Это что же значит?
— Значит, что я еще не лейтенант, а в надежде таковым сделаться. Вальса же вашего я, простите, танцевать не умею.
— О! Гопсер-вальцер — самый легкий. Пойдемте со мной.
И пошли мы вертеться, да при всяком повороте гоп! да гоп!
— Вот видите ли, — говорит, — как вы прекрасно танцуете. Я вас и другим девицам представлю.
Подвела к ним и представляет:
— Герр лейтенант in spe.
Те «хи-хи-хи!», но вертеться со мной не отказываются, и так-то довертелся я до седьмого пота.
А тут и ужин; пива — море разливанное. Сельский учитель на новорожденную витиеватую речь сказал; Сагайдачный в свой черед за всех ее подруг тост провозгласил. Пошел и я с ними чокаться. А они, хохотуньи, одна за другой, точно сговорившись:
— Ваше здоровье, герр лейтенант in spe!
Что с них взять? Пускай тешатся. Но вдруг один подвыпивший парень с пренахальной усмешкой на счет «лейтенанта in spe» на местном своем наречии какую-то остроту отпускает. Я его тарабарщины не понял. Но девицы со смеху покатываются, а остальные парни: «Хо-хо-хо! Лейтенант in spe!».
В первый момент я даже не нашелся, как себя повести. Но Сеня мой хвать кулаком по столу, загремел саблею и громовыми междометиями разразился:
— Бомбей унд гранатен! Крейцшокдоннерветтер нох эйнмаль!
Остряка-парня словно молнией сразило: с перепугу под стол залез. Тут у нас с Сеней гнев разом испарился, оба мы расхохотались, а за нами и вся честная компания, которая тоже, видно, немало струхнула. Дабы нас совсем умиротворить, сельский учитель тост предложил за славную русскую армию, бескорыстно помогающую немцам иго тирана Европы свергнуть. Вылез из-под стола и остряк, громче всех «хох! хох! хох!» кричал.
