— Разрешите представиться?
Перед кем тятя робеет? Дюжий, плечистый дядя — перед этой стрекозой?
Строгий взгляд девушки обежал Пахолкова и, задержавшись на мне, потеплел:
— Значит, ты Чернавушка? Звать меня Олей. Надеюсь, мы подружимся. Григорий Иванович, коса у вашей партизанки — чудо!
Меня она разве чуть выше. Тоненькая. Талию хоть в горсть зажми. Глаза синие-синие. У губ складки. Складки у губ и тонкие морщинки на лбу, похожие на паутинки.
Ручаюсь, Викентий Пудиевич был не меньше моего поражен: руки по швам, а брови надломились от недоумения. Не слышит, поди, что ему отец нашептывает: «Очень ценный работник. Кровь из носу, но чтоб волос с ее головы не упал».
Оля перекинулась несколькими словами с Пахолковым и сказала:
— Снимаемся, товарищи. Пора.
Отец запротестовал:
— Отдохнули бы, Ольга Сергеевна.
— Товарищ Достовалов, мы на фронте. Прошу без опеки.
Дождь посыпал. Тропа раскисла, бухаем по лужам и мокнем.
Это — фронт? У кого пушки, винтовки, у нас шомполка Овдокши, может заряженная солью, ребятишек с гороха пугать. И держим мы путь на хутор к тетке Поле. В подполье, что ли, займем позицию?
Глава IX
Буксирная эскадра
Что плетью поротый, я скрою. Не повинюсь. На службе попрошусь к лошадям, стану стараться, может, с конем после войны отпустят?
Голубело небо, донашивало наряд летний. Гроздья рябин набухали соками. Табуны диких голубей перелетывали по жнивью: выпукло круглились сытые радужные зобы, набитые зерном.
Погоняя, опорки меня по пяткам подстегивали: шагай, Федька, не ленись.
Я чего? Не ленился. Шагал. И на песни потянуло:
Девки — беда.
И ребята — беда.
Ребят-то в солдаты,
А девок куда?
Но услышу деревянное дребезжанье телеги — молодайка, широко расставив босые ноги, погоняет стоя, и подол вкруг икр плещется, копыта лошади тупо стучат по песку; но увижу, как на полосе ребятишки лен дергают и костер палят, пекут в золе картошку; но дымом овинным, горячим, хлебным нанесет от деревни за полями — и словно живое от живого отрываю от себя стукоток телеги по дороге, петушиный крик и овинный дух.
Вьется мимо полей и пожен, стелется проселок, моя дальняя дорога. От позора бегу, от бесчестья — опорки по пяткам подстегивают, за пазухой луковица, рубаха к закровенелым рубцам на спине прилипла.
Кто по дороге встретится, отвечаю на расспросы, мол, лошадь ищу: мастью каряя, лоб с проточиной, подкова на передней ноге хлябает. Не очень вязались ко мне, жалели и сочувствовали: горе у парня, лошадь пропала.
Сперва деревни я обходил, потом осмелел. Чего там, находчивый небось: надо, то сквозь игольное ушко пролезу. Ногтем зацеплю — не сорвется!
Всплыли в стороне воздушно-легкие, туго надутые купола, поднятые белыми стенами на угоре над зеленью берез.
Погост.
Поповский дом под железной крышей. Избы с крашеными окольницами, в кровь сбиты ноги опорками. Я сел отдохнуть на пожне у стога сена. И то ли заметили меня из деревни, то ли случай такой выпал, — заявился ко мне мужик в гимнастерке распояской, оброть-недоуздок через плечо.
— Полно врать, — сказал он, когда я завел прежнюю басню. — Лошадь он ищет… Ко красным пробираешься. Да не ты первый. Идут! Кто своей охотой, кому и деваться некуда.
Узелок с ним был, в узелке картошки вареные, сальца кусок, лепешка из льняного жмыха и бутылка молока.
— Ешь, не осуди, что хлеба нету. Только поостерегся бы ты, не ровен час нарвешься на беду. Шибко вольно шагаешь, ровно в гости.
«Вот тебе, Федька, игольное ушко!» — подумалось мне.
— И я, бывало, на ту войну весело шел, — говорил мужик мрачно. — Надеялся к зиме вернуться, да три года загибался в окопах. Войны, они, паренек, долгие. И эта, не думай, что кончится скоро. А кабы не хозяйство, туда ж бы пошел… — ухмыльнулся он угрюмо. — Коней искать без оброти!
— У всех хозяйство, — заикнулся я было, робея перед его ухмылкой на мрачном, изрытом оспой лице.
— Лопай, если дано! — рявкнул мужик. — Указывает ишшо. Душу ишшо вынает. Может, я ночей не сплю, может, мне тошнее, чем кому? Газами травлен, штыками колот, и опять мне винтовку брать? Знаю — долг в том. Долг… долги… Пошто я всем должен, мне одному никто не должен?
Что тебе ответить, дядя? На себя сердишься, зачем же на мне муку свою срываешь?
Не тронул я ни лепешки, ни молока:
— Благодарствую, сыт.
Вскинулся он угрюмо:
— Брезгаешь? Ишь, чистоплюй нашелся, опорки на босу ногу.
Когда я уходил, мужик бросил мне вслед оброть, звякнувшую железными удилами:
— На, самолучшую отдаю.
Я ее не поднял. Даже не обернулся назад. Жену свою взнуздывай… Хозяин!
Потом уж одумался. Я-то разве не такой же, как этот мужик? Поесть он принес, оброть давал. Зря я худо с ним обошелся. Наконец, с чего он догадался оброть принести? А… ведь меня баба в телеге обогнала, я еще выспрашивал у ней про свою Карюху: на лбу проточина, на передней ноге подкова хлябает.
* * *
Туман прозрачней, чем пар от дыхания. Снизу водой, сверху луной туман подсвечен. Из кустов сверчок скрипит, как сук каленый пилит. Река, берега ее, небо до донышка самого, до звезды падучей — все в покое, оттого сверчок лишний, и утки крыльями зря просвистели, гармонь попусту в селе взыгрывает.
Каково-то дома у нас? Надо хлеб жать, и большак в бегах, и лошади нет. Ладно ли, что я хозяйство на поруху бросил?
В полуверсте на левом берегу селение. Амбары, пристань. По избам огни. Огни на пароходах: пять пароходов у берега.
Уходился за день, месту бы я рад, да где оно — мне-то, поротому?
Кутаюсь в пиджак, колена прижал к подбородку. Соя неймет, веки сомкну — видится родная изба, поле мое и Карюха.
Из тумана рыхлого, низинного в полночь выплыли суда. Крались буксиры-колесники: шлеп-шлеп колесами — и замрут, течением их несет. Один выплыл — на капитанском мостике пулемет, как собачонка на задних лапках, пушки спереди и сзади, а на веревке, растянутой от кормы к узкой длинной трубе, вывешено бельишко — сохнет. Отслаивался волокнами, стлался по воде туман, выпуская из себя пароходы.
Три буксира сближались с пристанью. Передний загудел, да как грянут с него громы-молнии!
«О-ох!» — охнули берега, река и небо. Со стоном, протяжно и щемливо: «О-о-ох…»
Прокатился грохот, тяжестью своей придавил тишь плесов, и не вернуть ее больше в крутые берега.
Огненные сполохи над колесниками — залпы пушек, отрывистый треск винтовок. Кусты дыма, огня на левом берегу: взрывы, взрывы… Просверкнет бегуче, и по избам отзовутся окна, моргнут и зажмурятся до очередного залпа. На белой колокольне смигивает в вышине крест, сама колокольня, вздрогнув, выступит из потемок и снова в темь ночную прячется.
Гул, рев, грохот. Заотвечали буксирам оба берега. Борта пароходов вдоль пристани то и дело опоясывает белый чад, едкие, слепящие выблески орудий.
Тяжелые снаряды буравят воздух, шелестят, подвывая, и зарываются в волны. От всплесков пуль, осколков кипит плес. Столбы воды захлестывают палубы буксиров. На воде, на месте взрыва, вместе с пеной появляется дымок и клокочут пузыри. Суматошно мечутся в небе зарницы. На чистых, выметенных ветром разводьях рябят красные, желтые блики.
Острой болью отзывались во мне звуки осколков, разлетающихся по настилу буксирных палуб, свист пуль, рикошетом отскакивающих от железа бортов.
Ну что же вы? Трое вас против пятерых пароходов у пристани, пушки, пулеметы с берегов бьют… Чего мешкаете? Уходите скорее. Ну же! Ну!
Словно отвечая моей отчаянной мольбе, с мостика переднего буксира прогремело в рупор:
— Полный вперед!
Закрутились колеса, из покореженных осколками труб взвились искры — и береговой откос разом заслонил буксиры. С пароходов и с берегов озлобленно и запоздало ухали орудия, частили пулеметы и винтовки.
Лупите давайте по пустому-то месту! Сверху, с угорышка, мне было видно, что, дугой обогнув пристань, буксиры бесследно растворились в туманном сумраке.
Но что они творят? Смерть ведь… Верная ведь гибель! Задним ходом буксиры пятились и снова шли на берег, прямо на орудия и пулеметы. Будто нарочно туман отнесло ветром, все три буксира очутились на виду, залитые светом пожара. На полукруглых кожухах колес я даже успел прочитать названия судов: «Мурман», «Могучий»…
Через рупор раздалось:
— Кормовые, пли!
Гудело, раскалывалось небо. Тесно в берегах раскатам ночного боя, грохоту взрывов, свисту пуль и осколков. Рев орудий, пулеметную и ружейную перестрелку усиливало и разносило эхо.
«Могучий», шедший по пятам за «Мурманом», вывалился из общего строя, замученно шлепая плицами. Окутанного паром, течение сносило его к берегу, под огонь артиллерии, под свинцовую вьюгу пулеметов. Огрызаясь, рявкала на борту одна пушка, остальные умолкли. Буксир зарывался носом в воду, порой исчезал за всплесками тяжелых снарядов.
