— На «Могучем», без паники! — прогремело в рупор.
«Мурман», подойдя к подбитому, теряющему ход и управление буксиру, заслонил его собою.
Вожак эскадры тоже был поврежден, борта в пробоинах прямых попаданий.
Столб воды поднялся перед ним.
Недолет…
Столб сзади!
Перелет…
Первый в бой, последний из боя, отступал «Мурман». С капитанского мостика, жадно глотая ленты, стучал пулемет, и за ним был тот, кто командовал боем: великан в плаще-дождевике. Я-то его сразу приметил.
Пылали амбары и белый пароход с крестатым флагом на косой мачте.
Ну, решайся, Федька, не упусти свой час! Я опрометью скатился под обрыв.
Вода холодная: дрожью всего обняло, зубы заляскали, едва я по колено забрел. Собрался с духом и поплыл. Течение подхватило, понесло навстречу переднему буксиру. Он надвигался, вырастал темной громадой — много быстрее, чем казалось с берега, когда буксир чуть подавался вперед, шлепая плицами колес. Он зарывался в воду, с усилием откатывал от себя пенные валы, мы сближались стремительно, стало мне жарко, несмотря на холодную воду: Федька, безголовый, сомнет ведь он тебя!
Опорок слетел. На, леший, ходи теперь босой… на, леший! Нарочно крючу пальцы, чтобы уцелевший опорок сберечь. По сторонам чикает: чок, чок. Пули — хватило у меня ума догадаться. Буксир огрызается: частит скорострельная пушчонка, пулемет стрекочет: так-так-так… так-так! Лезет буксир громадным утюгом по воде — этакий раз пригладит, больше не попросишь.
Внутри судна, в трюме, наверное, душно, иллюминатор открыт. Он низко, в отверстие чуть не заплескивается волна.
Шумел буксир колесами, начало меня мотать в волнах, одежда враз отяжелела, и в отчаянии я рванулся к берегу. Куда там! Тянет вниз — на дно, тащит под днище буксира, как засасывает.
Ну, пропал!
До смерти не забуду, как рывком посунуло меня к буксиру и ногти скользнули по железной осклизлой обшивке судна. Каюк тебе, Федька! Из последних сил уцепился за иллюминатор, перебрался руками. На, леший, иллюминатор-то узкий, не пролезть…
— Это что за русалка в картузе?
Нашелся же на палубе добрый человек!
Багром меня зацепили, подняли из воды: кучи стреляных гильз на палубе, дымом пахнет пороховым, а буксир, и точно, едва-едва движется — на береговые кусты глянуть, то будто на месте стоит.
* * *
Сидевший у стола человек походил и на мастерового — сатиновой косовороткой с белыми пуговками, очками, какие обыкновенно носят рабочие по металлу; и на учителя — высоким лбом с залысинами, цепким, сосредоточенным прищуром глаз. Но на адмирала? Нет и нет. Адмирал, то мундир с шитьем, штаны с лампасами — сам видел на картинках.
А у этого дужки очков ниткой обмотаны, на плечах старенький макинтош-дождевик, полу оттопыривает маузер в деревянной кобуре.
На мостике «Мурмана» с командирским рупором, за пулеметом, прикрывавшим отход буксирной эскадры, он выглядел великаном, на самом же деле невысок, худощав. Лицо нездоровое, землистое. Опущены припухшие веки.
Жалко, опорки я утопил. Одежда сырая: долго продержали на верхней палубе, малость и обсушился в кочегарке, как привели в каюту командующего — с картами на столе, с телеграфным аппаратом, за которым возится связист. Ежусь зябко, унимаю дрожь — какой уж у меня сейчас бравый вид, раз едва не утоп и багром из воды выволокли.
— Ну-с, — командующий ногтем пригладил подстриженные усы. — Так кой тебе год, Федя?
— Сказывал уж: шешнадцатый с Миколы-вешнего пошел.
Связист прыснул в кулак.
— Чего ты? Правду говорю: шешнадцатый.
Командующий сверкнул очками, и связист как подавился: замелькал пальцами над аппаратом. «Пи-пи», — проворно завыстукивал морзянку.
Строг хозяин, не плошай, Федька.
— Вы на годы не смотрите: в доме я большак. Отец с войны не вернулся, и что пахать, что мешки носить — взрослому не уступлю.
— Грамотный?
— Почтальоном служил. С рекомендацией волисполкома.
— Газеты читал?
— От безделья, что ли? — я осваивался больше и больше. — В хозяйстве работник, считайте, я один.
— Хозяйство большое?
— Ничего, вполне зажиточное. Против других мы не голь какая-нибудь.
Ай, возьми леший! Красные зажиточных не любят. Им Овдокша-Квашня депутат. На, леший, дал промашку!
Командующий мял переносицу, натертую очками.
— Каманы, ты говоришь, не притесняют?
— В самую точку! Кофий пьют и за девками бегают.
Отстукивал связист на аппарате, лыбился втихомолку.
— Что? Что? Правду я сказываю, бегают. Рожи сытые выскоблят, наодеколонятся — танцуй, рус-Марусь, хоровод!
Заструилась из аппарата узкая бумажная лента.
— Телеграмма, — доложил связист. — Предписание штаба.
— Потом, — сказал командующий.
Эво, я важней, чем штабное предписание? Я — сейчас, приказ — потом?
Приободрился окончательно. Пронесло, кажись, благополучно. Не допытываются, по какой такой причине я на службу прошусь.
— Каманы, скажу вам, русскими брезгают. Значит, будто мы не люди.
— Ну-ка, ну-ка… — оживился командующий. — Давай подробнее.
Куда ни шло, потрафлю. Со мной достойно обходятся, то в лепешку расшибусь, но потрафлю. Угодить хорошему человеку не зазорно.
— В избах, товарищ командующий, тараканы — каманам не любо. Бороды у мужиков — не нравится. Нужники… С нужниками прямо-таки история! Семейство Овдокши, который был волостным депутатом, под арестом. В отместку за хозяина. Изба пустая, стало быть. Так каманы в нужник повадились к Овдокше. Ну, будто им чудо какое-то! Хохочут дурни: «О туалет, сенатор Квашня!» А чего такого? Нужник как нужник — обыкновенная, скажу откровенно, дыра…
При последних словах связист едва на стуле усидел:
— Не могу… Цирка не надо!
Командующий гневливо запокусывал ус. Подрагивали руки. Широкой кости тяжелые руки, лежавшие поверх карт.
— Пять суток ареста.
Связист поперхнулся.
— За что, Павлин Федорович?
— Еще пять суток, — ровным голосом прибавил командующий. — Чтобы на досуге основательно поразмыслить: не только за что, но и за кого мы воюем. Отсидите положенное, побеседуем.
— Слушаюсь.
— Вызовите смену.
— Слушаюсь.
Связист откозырял и, чеканя шаг, будто аршин проглотил, оставил каюту.
И командующий вышел. Через минуту вернулся с полосатой тельняшкой.
— На, сырой весь, простудишься.
— На доброте вашей премного благодарны, — я поклонился низко.
Командующий построжел. Очки как льдинка, губы истончились. Сердце у меня упало: на, на, леший! Не по нему поклоны-то! А гневить его… Строг шибко! Живехонько я пиджачишко скинул и рубаху. Да появиться мне в Раменье в тельняшке… Ну их галифе и канты, флотская тельняшка всего фасонистее, ежели кто понимает.
— Что еще такое? Что за живопись у тебя на спине? — спросил командующий.
Унеси, нечистая сила, про рубцы-то я и забыл, до того обрадовался тельняшке.
— Кто тебя?
Чего уж, попался. Стою, понурился. Отберут тельняшку, высадят с парохода.
— Каман. Плеткой. Почто я Карюху не понукал, он меня пороть…
Командующий отвел взгляд.
— И я, братушка, поротый, — вымолвил он глухо. — Подоспел срок служить в армии, а я исправнику письмо накатал. Отказываюсь царю служить, и точка. Гордый был… что ты! Законы Российской империи и полиция, суд — нипочем! Естественно, забрили насильно. Тогда от присяги отказался. Защищать престол и отечество, если оно держится на крови и слезах трудового народа, противно моим убеждениям. Ах так, сукин сын! Получай дисциплинарный батальон! Тюрьма это солдатская. Розгами секли. По первому заходу тридцать ударов. Уволокли в карцер на хлеб и воду. Отбыл. Примешь присягу? Не намерен! Пятьдесят розог. До полусмерти избили и за решетку — в «государеву темницу», в Шлиссельбург. Потом суд. Получай каторгу, смутьян, звени в Сибири кандалами…
Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.
Сделал знак оставить каюту:
— Ступай.
Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?
Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.
Сплевывал в воду и скучал.
— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.
— Слушай, с кем я говорил-то?
— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?
Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!
Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.
