Иногда Миккель ходил в море с Йенсом Сивертсеном, поэтому он часто встречался с Анной-Меттой. В одном уголке рта у нее выскочила болячка, как бы от переизбытка молодости и здоровья.
* * *
Какое долгое и ровное лето выдалось в этом году! Долина и пойменные луга покрылись травой и цветами небывалой гущины. Солнце неторопливо совершало свой путь, и все живое отдыхало от вечной спешки. Вот в небе пролетела птица; то взмывая в вышину, то снижаясь, она пронзала своим полетом воздух, словно взбираясь и спускаясь по холмам, а исчезнув, оставила по себе память веселым своим щебетанием.
Над влажными зыбунами так и гудели шмели, водомерки чертили свои письмена по гладкому зеркалу речного омута.
То была долина бессмертия. С двух сторон над нею толпились лобастые вершины поросших вереском холмов, задумчивая река катила меж них свои воды, а вверху неслись облака, распластав клочковатые крылья.
С веселым журчанием бежали быстрые волны по каменистым перекатам и, стекаясь в глубокую заводь, затихали в молчании. Внезапно плеснув, выскакивала из воды рыбина, норовя ухватить какого-нибудь комара или мошку. И вставал над водой призрак — беглый отблеск в мерцающем мареве, и замирал в воздухе негромкий смех. А между береговых обрывов витало резвое эхо.
В полуденный зной все цепенело в безгласной тишине, столь же глубокой, как каменное безмолвие полуночи, ибо солнечное безмолвие душным гнетом давило на все, что живет и дышит. Невольно все немело под небесным сиянием, и в этой немоте таилась угроза куда более страшная, нежели та, которую источает ночная тьма. Высоко в белесом небе парит крылатое счастье, но пока не умрет, в руки живьем не дастся. Пока не умрет.
Наконец опускались сумерки, и земля на всем своем просторе наполнялась звуками. Нетерпеливо взмахивая упругими крыльями, взлетел в поднебесье бекас, и с головокружительной высоты разносился над росистыми лугами его пронзительный крик. На болотном острове визгливо тявкали лисята. И вдруг по берегам реки кто-то раскатисто захохотал нечеловеческим, жутким голосом. От этого хохота все примолкли, пока дерзкие лисята не принялись вновь за свое тявканье.
Наступила ночь. В глубокой заводи всколыхнулись воды, и среди них всплыл подводный жилец, высунув из реки покрытые донным илом плечи. Вдалеке над непролазной трясиной реяли в воздухе морскими ласточками духи преисподней и, паря на распластанных крыльях, высматривали что-то в глубине.
* * *
Однажды вечером Миккель стоял на крыльце, глядя на простирающиеся вокруг луга. Далеко мелькал во тьме бродячий огонек световика{18}. Народ давно уже сидел по домам. Сенокос кончался, и никто больше не оставался ночевать на открытом воздухе. Шел август.
Вокруг было тихо и пустынно. Птицы и звери примолкли. В детстве Миккель в такие вечера не смел даже носа высунуть за порог, боясь, как бы не показался ему над заглохшим озером световик. Он и теперь-то почувствовал необоримый страх, ему сделалось зябко, точно он голый и беззащитный очутился на пронизывающем ветру. Однако назло непобедимому страху, который овладел его естеством, его непреодолимо тянуло пойти туда и поглядеть, что там таится в ядовитом ночном мраке. У него было такое чувство, точно он жить не может без страха, ему во что бы то ни стало требовалось уравновесить свою душевную смуту внешними страхами. И, предавая себя во власть неведомых ночных сил, Миккель пустился к заглохшему озеру. Ужас расступался впереди и опять смыкался у него за спиной, он двигался словно бы в кругу жгучего пламени. Световик, мелькавший впереди, куда-то исчез. Незадолго до полуночи Миккель остановился. И в тот же миг по вершинам холмов раскатился хохот; зычно ухая, пронесся он над головой путника. Тут Миккель не выдержал, он пал на четвереньки и приник к земле, прикрывая руками голову, он быстро прополз несколько шагов, совершил неуклюжий разворот и стал торопливо уползать назад к дому. Все давно уже стихло, когда он наконец решился встать на ноги и идти по-человечески.
— Я не желаю, чтобы ты где-то бродил по ночам, — сказал Тёгер-кузнец своему сыну на другой день во время завтрака.
Миккель ошеломленно промолчал, он и сам был, пожалуй, рад решительному запрету.
В тот же день немного попозже Тёгер завел речь об этих делах. Он сказал, что сам ни во что не верит, потому что ни разу ничего такого не видел и с ним ничего не случалось. Но прогулки по ночам вредны для здоровья, и вообще незачем набиваться на неприятности.
Миккель заверил отца, что и он ни во что не верит. У него, дескать, просто выработалась такая привычка гулять от бессонницы.
— Да, кстати! Слыхал ли ты хохот на реке? Что это такое было? Тёгер пренебрежительно повел бровями:
— Да ерунда! Это зверь какой-нибудь воет. А то, может, йовен{19}.
— Йовен?
— Ну да! — Тёгер раздраженно усмехнулся. — Я ничего не могу тебе рассказать, потому что никогда в жизни не видывал этого йовена. Ты вот у нас ученый, тебе лучше знать.
С этими словами Тёгер вышел из-за стола и поднял в кузнице такой трезвон, что искры снопами сыпались из-под его молота.
Миккель отправился порыбачить. Недалеко от устья его лодка встретилась с лодкой Йенса Сивертсена. Завидев Миккеля, тот встал во весь рост и окликнул его:
— Мы тут разузнали новости с войны, — сказал Йенс — На барскую усадьбу приходил разносчик, а после люди нам все пересказали. Дела идут лучше некуда. Удача ни разу не изменила нашему королю.
Йенс Сивертсен казался необычно оживленным. Он не упомянул об Отто Иверсене, но Миккель догадался, что про молодого барина тоже были добрые вести. Ему не хотелось расспрашивать Йенса Сивертсена, и он направил лодку в другую сторону.
* * *
— Хочешь, я расскажу тебе про йовена? — благодушно заговорил с Миккелем Тёгер, когда они встретились вечером. — Если верить людям, то раньше водилось много йовенов. А сейчас если какой и остался, так он имеет отношение к нашему Бёрре. Вот ты смотришь на меня с удивлением, а люди говорят, будто так оно и было. Разумеется, дело не в самом Бёрре, а в его рассудке — как он его потерял. Он ведь спятил-то давно, Бёрре гораздо старше, чем многие думают. А я еще помню, как было дело. Он свихнулся из-за несчастной любви. И с тех пор у нас стали поговаривать, будто на здешних холмах йовен завелся. Я уж не раз его слышал. Хотя бы в прошлом году, когда я соль выжигал: сижу, бывало, ночью на берегу, котлы сторожу, вот он тогда несколько раз подавал голос. Бёрре не раз мне там помогал, и сам тоже слышал. А видеть его никто не видел. На свете нет такого человека, который видел бы йовена, потому что увидеть его значит умереть.
Однажды ночью Миккель проснулся от тяжелого грохота над головой, и в тот же миг в глаза ему ослепительно полыхнула голубая молния. Отец, уже одетый, сидел на своем сундуке.
— Гроза пришла, — тихо вымолвил Тёгер. — Я не знал, будить вас или нет.
Миккель стал одеваться, следом за ним проснулся и Нильс и тоже оделся. Гром гремел еще далеко, но раскаты следовали один за другим почти без перерыва; судя по звукам, гроза катилась толчками, но она неуклонно приближалась. Молнии низвергались из туч одна за другой, вспыхивая через короткие промежутки, словно то затухающий, то разгорающийся пожар.
— Трудная будет ночка, — сказал Тёгер и повернулся лицом к окну; вспыхнула молния, и Миккель увидел, что лицо его приняло торжественное выражение.
— Вы бы сходили на плотину поднять щит, — сказал старик немного спустя, — а не то как начнется по-настоящему, так, чего доброго, еще и затопит. Да хорошенько закрепите там колесо.
Нильс и Миккель отправились на плотину. Было не слишком темно. Но на востоке черная мгла стояла непроницаемой стеной, небо угрожающе вспучилось, из черноты вырывались молнии и озаряли все сверху донизу таким светом, что под ногами видны были мельчайшие камешки, а над головой в это время тихо голубело ночное ясное небо. Нильс молча закрепил колесо, и оно затихло; а Миккель поднял шлюзный щит, и вода свободно полилась через неподвижные лопасти. Братья вернулись в дом и тихо уселись на лавке.
Гроза быстро надвигалась; время от времени бешеная, ослепительно белая молния прерывала череду бледных вспышек, и с каждым разом все ближе раздавался следом за ней трескучий удар.
Рокот громовых раскатов постепенно затихал, удаляясь, и смешивался с глухим ворчанием далеких ударов.
Внезапный порыв ветра, подняв столб пыли, налетел на стену дома; вот шлепнулась в окошко тяжелая дождевая капля, за ней другие, и на дерновую крышу хлынул ливень. Тёгер затворил ставни. Вспышка молнии резко осветила помещение, и Миккель увидел прозрачные старческие глаза своего отца. И в тот же миг над головами у них бабахнули с яростной силой два страшных разрыва, затем раздался громкий раскат, словно камни загремели с горы, и наконец — глухое ворчание грома.
