— Он был злой, этот месье, — пробормотал Шарль, заплакав. — Он дергал меня за волосы и сильно бил маму ногой в живот… даже потом, когда… она не двигалась. Я долго обнимал ее, пока она не проснулась… Тогда мне уже не было страшно… Но стало темно… Она пела: «Бай-бай, Кола, мой маленький братишка…»
В Леа поднималась волна ненависти. Она чувствовала, как на ее груди вздрагивал, рыдая, ребенок, которому она помогла появиться на свет. Ругательства в адрес друга детства готовы были сорваться с ее губ. Крепла мысль о убийстве. Уничтожить его… Убить его вместе с другими… Она чувствовала в себе небывалую силу, желание сражаться, убивать…
— Я знаю, о чем ты думаешь, но важно не это… Надо спасти Камиллу.
— Как?.. У тебя есть план?
— Да… Я постараюсь получить право на ее перевозку. Но времени мало, ее силы на пределе. Если мне это удастся, я тебе сообщу. Где ты скрываешься?
— Я не могу тебе этого сказать.
— Нужно.
— Никто не знает, где я скрываюсь.
Он посмотрел на нее неприязненно.
— Неудивительно, что с подобной дисциплиной твои друзья так часто попадаются.
— Они попадаются только тогда, когда на них доносят.
— Бедная моя. Если ты думаешь, что немцам это нужно… Им достаточно послушать разговоры в кафе…
— Но их подслушивают для немцев французы!
— Не всегда. Вы действуете так неосторожно, что им надо было бы ослепнуть, чтобы ничего не замечать.
Руфь вмешалась:
— Прошу вас, не спорьте. Послушай, Леа, я думаю, что Матиасу можно доверять.
— Может быть, но я не могу сказать ему, где я скрываюсь, и он это хорошо знает.
— Тогда передай твоему дяде, людям Аристида или Илера такое предложение: как только я получу разрешение на перевозку Камиллы д'Аржила в Бордо, я сообщу тебе об этом. Я расскажу о составе конвоя, числе людей, — по-моему, их будет не очень много, — часе выезда и маршруте. Нужно, чтобы твои друзья остановили конвой и освободили Камиллу.
Леа, по-прежнему прижимая Шарля к себе, негромко спросила:
— Ты думаешь, это действительно возможно?
— Да.
— Могу я спросить тебя? Почему ты остаешься с Фьо и его бандой? Из-за денег?
Матиас пожал плечами.
— Ты не поверишь мне, если я скажу.
— Все-таки скажи.
— Находясь там, я могу лучше заботиться о тебе.
— Ты прав, я не верю.
— Вот видишь, — произнес он с грустной улыбкой, пожимая плечами.
— Что мы будем делать с Шарлем? Наверное, опасно оставлять его здесь?
— Нет, поскольку Фьо знает, что он тут. Кроме того, я попросил своего отца позаботиться о нем.
— И он согласился?
— У него не было выбора.
Леа уложила Шарля на старом канапе и упала в одно из кресел, стоящих у камина.
— Руфь, я голодна и озябла. У тебя не найдется чего-нибудь поесть?
— Разумеется, маленькая моя, я сейчас разведу огонь.
— Позвольте, мадемуазель Руфь, я разожгу сам.
— Спасибо, Матиас.
Быстро разгорелся яркий огонь и в течение нескольких минут слышалось только потрескивание сучьев. Этот приятный шум, живое тепло, это родное место на некоторое время помогли преодолеть враждебность двух молодых людей. Их взгляды встретились. В глазах Матиаса читалось обожание, во взгляде Леа — растерянность и усталость.
Молодой человек боролся с желанием обнять ее, зная, что его оттолкнут. Ей, со своей стороны, хотелось бы истребить грязное воспоминание о той ночи в нечистой бордоской гостинице, чтобы прижаться к нему и рассказать о своих бедах, как она делала это, когда была маленькой и когда они прятались в детской комнате или на сеновале.
Не замечая этого, они одновременно вздохнули, и в этом вздохе выразились все страдания, от которых они не могли найти утешения.
Руфь вернулась, неся на подносе две чашки супа, тарелку с домашним пирогом, хлеб и бутылку красного вина. Они проглотили этот скромный обед с аппетитом, делающим честь их молодости. Как всегда, когда она ела с удовольствием, Леа забыла о своем опасном положении.
— Он очень неплох, твой пирог, — проговорила она с полным ртом.
— Он, правда, замечателен, — одобрил и Матиас.
Они закончили свою трапезу в молчании, наслаждаясь этой мирной минутой. Допив вино, Леа попросила:
— Руфь, я потеряла всю свою одежду. Ты можешь приготовить для меня узелок? Нет ли у тебя двух или трех платьев на рост тети Бернадетты… Кстати, как она поживает?
— Не очень хорошо. Она жалуется, что почти не получает известий от Люсьена и очень страдает от ревматизма.
— Бедняга… Посмотри, может быть, найдется для меня кое-что из одежды.
— Пойду поищу.
Шарль зашевелился во сне. Леа накрыла его пледом, которым любил укутывать ее отец, когда работал зимой в своем кабинете.
— Надо найти место для встречи, — сказал Матиас.
— В церкви Ла-Реоля?
— Нет, это слишком опасно. Фьо и его люди тебя знают, ты рискуешь быть арестованной.
— Тогда где?
— Ты знаешь кладбище Сент-Андре-дю-Буа?
— Конечно, — ответила она, пожав плечами.
— Ты помнишь склеп Ле Руа де Сент-Арно справа от входа?
— Да.
— Там растет кипарис, в стволе есть трещина. Я опускаю туда письма. Приходи туда ежедневно. Если тебе понадобится что-нибудь сообщить мне, воспользуйся этим тайником. Ты поняла?
— Я не идиотка, но если меня не захотят отпустить?
— Придумай что-нибудь и убеди их, речь идет о жизни Камиллы.
Вошла Руфь с большой сумкой.
— О, это слишком много!
— Я укреплю ее на твоем багажнике. Где твой велосипед?
— Я его спрятала. Сейчас покажу.
— Руфь, у вас есть веревка? — спросил Матиас.
— Да, вот она.
Пока Матиас укреплял ее багаж, Леа наклонилась над спящим Шарлем и погладила его светлые волосы.
— Надеюсь, ты позаботишься о нем…
— Я постараюсь… У нас почти нет денег. Твоя тетка Бернадетта пустила в продажу свои сосны…
— Я знаю, Руфь… Но что я могу сделать? У меня ничего нет. Продай мебель, если найдешь покупателя.
— Прости меня, моя дорогая. Я, старая дура, говорю тебе обо всем этом в такой момент. Я выпутаюсь.
— Никогда я не смогу отблагодарить тебя за все то, что ты сделала для нас…
— Ну что ты. Замолчи! Не хватало еще, чтобы я напрашивалась на благодарность. В твое отсутствие пришло несколько писем, я положила их в сумку.
— Ты можешь ехать. Твоя поклажа надежно закреплена. Ты могла бы пересечь Францию, и она не сдвинулась бы, — сказал Матиас, входя.
— Прощай, Руфь, поцелуй за меня тетю Бернадетту.
— До свидания, моя дорогая. Да хранит тебя Бог. Матиас, я доверяю ее вам.
— Не опасайтесь, мадемуазель Руфь, все будет хорошо.
Когда они вышли, Матиас взял велосипед и спросил:
— Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя?
— Ты отлично знаешь, что это невозможно… Позволь мне уехать.
Он с сожалением отпустил руль. Мгновение они стояли молча.
— Поезжай скорее, тебе далеко ехать. Я не хочу, чтобы тебя в дороге застала ночь.
— Матиас… Я не понимаю… Что с нами происходит?
— Что ты хочешь сказать?
— Ты и я, мы должны все скрывать друг от друга… мы стали врагами… И в то же время…
— Что в то же время?
Какая надежда слышалась в его голосе!.. Только бы он не вообразил себе, что она ему простила.
— Ничего. Я нахожу, что мы живем в странное время, когда не ясно, кто твои друзья, потому что даже самые близкие изменяют.
Матиас постарался не заметить резкость ее тона, он удержал только «даже самые близкие». Это он был самым близким, он в этом не сомневался. Неважно, если она думала, что он изменяет; впрочем, изменяет чему, ведь ей, ей он не изменял никогда. Остальное было политикой и не имело ничего общего с его чувствами к ней.
Он помахал ей рукой и, не оборачиваясь, пошел к дому. Разочарованная, она смотрела ему вслед.
В Моризесе все было погружено в сон. Леа, оставшись одна на кухне, где ей поставили кровать, смотрела, как гаснет огонь в камине, и курила сигарету, набитую табаком, который где-то доставал Каллед. От терпкого и едкого дымка першило в горле, щипало глаза, но постепенно она успокаивалась, меньше тревожась о серьезной болезни Камиллы. Гестапо должно было решиться на ее перевозку в больницу Сен-Жан в Ла-Реоле. Никто не имел к ней доступа. Отец Дельмас встретился с Матиасом и согласился на его помощь. Аристид и его люди дали свое согласие. Морис Фьо и его банда возвратились в Бордо. Теперь надо было ждать.
Леа, сидевшая на низком стуле, поднялась и включила радиоприемник. Уже несколько дней подряд глушились лондонские передачи. После нескольких попыток знакомый и едва слышный голос Жана Оберле вырвался из приемника:
«Поэт Макс Жакоб погиб в лагере Дранси. Его отправили в этот лагерь, потому что он был евреем. Однако он обратился в католичество более тридцати лет назад. Все его творчество за эти годы дышало самой глубокой и искренней католической верой. Но разве немцы интересуются этим?
