Было решено, что Рауль и Жан отправятся только завтра утром. Еще долго после пирушки они болтали, куря и потягивая вино. Забравшись на кровать, они все не могли расстаться. Лежа вплотную к молодым людям на узкой кровати, Леа проникалась ощущением восторга от их присутствия и от тепла, исходящего от их тел. Ее пальцы перебирали их вьющиеся волосы, они вдыхали запах ее шеи, покрывая ее поцелуями. Ни у одного из них не было другого желания, кроме как быть вместе подобно молодым игривым животным. Радуясь своей новой встрече, они забыли, что они мужчины и женщина, что они молоды и что в подполье они лишены многих прелестей жизни. Без всякого умысла поцелуи парней стали более нежными, их руки осмелели, исследуя тело подруги, которая, не сопротивляясь, отдавалась их ласкам с тем горловым смехом, что некогда так смущал их. Эти четыре руки, скользившие по ней, открывали светлые дали и прогоняли тоску и печаль последних дней. Нет больше ни страха… ни войны… ни смертей… Когда Жан овладел Леа, ее вскрик затих на губах Рауля.
На заре холод освежил их разгоряченные тела. Склонившись над своей подругой, братья с ужасом переглянулись.
— Мне холодно, — прошептала Леа.
Рауль поднялся и бросил охапку веток на еще горячий пепел. Скоро яркое пламя осветило комнату.
— Прости нас, — пробормотал Жан, пряча лицо в волосах Леа.
Она не ответила, с серьезным видом проводя пальцем по широкому рубцу, протянувшемуся по груди и животу молодого человека.
— Подойди сюда, — сказала она Раулю, кончавшему одеваться.
Тот сел на кровать с потерянным видом.
— Не надо жалеть о том, что случилось. Наоборот. Мы давно любим друг друга, все трое, мы выросли вместе, а вы, вы всегда делили все между собой.
— Но не тебя!
Этот возглас из глубины души заставил ее рассмеяться. Война не изменила Жана. Он остался маленьким мальчиком, раздираемым между своей любовью к ней и братской привязанностью.
— Не смейся, — сказал Рауль, — то, что мы сделали, отвратительно.
Леа нахмурилась, ее голос стал твердым:
— Не говори так. Отвратительны не мы, а обстоятельства. Завтра вас, может быть, убьют, меня тоже. Нормально, что мы пользуемся жизнью в редкие моменты, когда это возможно. Мне не стыдно, что я спала с вами обоими, я не чувствую никаких угрызений совести, никакого сожаления. Жалею только, что нельзя этого делать чаще.
— Замолчи, ты аморальна.
— А ты настоящий идиот. Морали больше нет.
— Если морали больше нет, может, ты мне объяснишь, почему ты выбрала Сопротивление, а не коллаборационизм? Ты могла бы очень спокойно жить в Париже, таскаясь по чайным салонам вместе с Франсуазой…
— Рауль! — крикнул Жан.
— …или продавать немцам свое вино вместо того, чтобы носиться по дорогам, передавая приказы, прятать оружие с риском быть схваченной и подвергнуться пыткам… Ты можешь мне сказать, почему ты с нами, если больше нет морали?
— Оставь ее в покое!
— Подожди, Жан. Я хочу попытаться ему ответить. Это не вопрос морали, по крайней мере, для меня. Вспомни, перед войной все эти истории с немцами, союзниками, линией Мажино, Польшей надоедали мне, я не хотела их слышать. А потом ты, Жан, Лоран и другие, вы ушли… Потом поражение. Камилла и я на дорогах, под пулеметным обстрелом, все те люди, которые умирали вокруг нас, тело Жизетты, пробитое пулями, кровь, льющаяся из ее горла, тот человек, что напал на нас, смерть мадам Ле-Менестрель и ее двоих детей, мамы во время бомбежки… папы… Но все эти ужасы, возможно, еще не заставили бы меня разделить взгляды моего дяди Адриана или ваши, если бы не приход немцев в Монтийяк, в этот дом, родной для меня. Видя их на террасе, на винограднике или винном складе, я чувствовала себя обездоленной, униженной. Я думала, что они не имеют права здесь находиться. Тогда я поняла, что значило проиграть войну, быть оккупированными, и этого я никак не могла принять. Как видишь, ничего особенно героического.
— Может быть, но не все французы поступают так, как ты.
— Им, наверное, не хватает привязанности к островку земли, чувства, что они порождены ею, принадлежат ей.
— Ты такая же, как твой отец, влюбленная в Монтийяк, — сказал Жан, целуя ее. — И ты права. Пусть от этой ночи у нас останется только воспоминание о чудесном мгновении, когда мы забыли о морали и о войне.
— Ладно, Рауль, не смотри так, мы не сделали ничего плохого.
Рауль печально смотрел на этих двух людей, которых он любил больше всего на свете. Но его любовь к Леа теперь вызывала в нем ревность к брату, чего раньше он не мог бы себе представить. Сделав над собой усилие, он улыбнулся им.
Выпив по чашке горячего молока и съев по куску хлеба, братья возвратились в Шапель-де-Лоретт.
11 мая оба брата присоединились к маки Гран-Пьера. В Совтер-де-Гиенн произошло столкновение партизан с немцами. Раненый Жан был привезен своим братом в замок Мадайян, затем, так как в замке было ненадежно, — к кюре Блазимона, аббату Морису Гресье, согласившемуся его спрятать. Рауль с товарищами укрывался некоторое время в лесах Колонны, около замка Вильпре, затем вернулся в свой лагерь в Пюи.
Записку от Матиаса, сообщавшего о перевозке Камиллы в казарму Буде в Бордо в понедельник 15-го, нашла не Леа, а мальчишка, посланный Калледом. Выезд был назначен на 13 часов. Накануне дня, намеченного для побега, Леа в одежде медсестры побывала у Камиллы в компании аббата Шайю, воспользовавшись ослаблением охраны в этот воскресный день. Немецкий охранник, любитель Сотерна, чокался, выпивая с медсестрой, привлекавшей его пышными формами. Эта женщина обещала отвлечь его от поста на 20 минут, тогда как монашка из Сен-Венсан-де-Поль сторожила у входа в больницу, а другая — около часовни.
Несмотря на то, что Леа приготовилась увидеть Камиллу усталой, похудевшей, она была испугана состоянием подруги. От нее остались только кожа да кости, а глаза, глубоко запавшие, были обведены широкими темными кругами. Леа попыталась улыбнуться, обняла ее и… разразилась рыданиями.
— Ну, ну, оставь. Неужели я так подурнела?.. Ты же обольстительна в этой одежде. Не плачь, мне гораздо лучше. Не правда ли, месье кюре?
— Да, мадам, — отвечал священник, отводя глаза.
Леа была подавлена. Ей с трудом удалось снова улыбнуться.
— Поторопитесь, у нас мало времени. Я пойду взгляну, спокойно ли ведет себя наш выпивоха.
Подруги остались одни, они переплели свои пальцы и замерли, не решаясь заговорить. Камилла первая прервала молчание.
— Аббат прав, у нас мало времени. Как там Шарль? Он не очень несчастен? Есть у тебя новости от Лорана?
— Шарль устроен хорошо, он не скучает. О Лоране нет новых известий, но раз он в Англии, не о чем беспокоиться.
— А от Франсуа Тавернье?
— Ничего не знаю, — ответила Леа скрепя сердце.
— Я уверена, скоро он даст знать о себе. Такой человек не позволит схватить себя. Надейся. А как поживаешь ты?
— Ты думаешь только о других, — сказала Леа, грустно усмехнувшись. — А ты как?
— Я очень хорошо.
— Завтра попытаются устроить твой побег. Хватит у тебя сил?
— Да, я хочу увидеть моего сына.
— Тогда послушай меня.
Коротко она познакомила ее с планом, разработанным в Сопротивлении… Но, как выяснилось, этот план не годился.
Вернувшись в Моризес, Леа сказала дяде и пяти парням, присланным Аристидом, что надо отказаться от попытки нападения на санитарную машину. Камилла слишком слаба и не сможет бежать, когда автомобиль будет остановлен. Вместе с аббатом Шайю Леа обдумала другой план.
Наконец пошел столь долгожданный дождь.
Машина без огней ожидала на Потерянной улице перед больницей. На площади Сен-Мишель в грузовичке приготовились действовать Ригуле и Сифлетта. Сзади них молодой партизан сдерживал дыхание, крепко сжимая автомат. Двое людей укрывались на улице Эколь, а один — напротив дома Черного Принца.
— Внимание, вот они.
По улице Сен-Николя бежали мужчина и женщина. Мужчина, довольно высокий, нес кого-то на руках, и это замедляло его бег.
Задние дверцы машины распахнулись, в то время как водитель два раза коротко мигнул фарами. Ему ответили фары грузовичка. Заработали моторы.
— Она потеряла сознание.
Матиас положил Камиллу на сиденье.
— Поторопитесь, они быстро заметят ее исчезновение.
— Спасибо, приятель. То, что вы сейчас сделали, искупает ваши ошибки. Присоединяйтесь к нам, мы будем вам рады.
— Я не уверен в этом, отец мой. Во всяком случае для меня это слишком поздно.
— Что вы намерены делать?
— Наблюдать за окрестностями. А теперь поезжайте. Прощай, Леа.
— Прощай, Матиас, спасибо.
Машина тронулась. Грузовичок следовал за ней невдалеке.
Да, было пора. В окнах больницы зажегся свет, раздались свистки, крики, а машины в это время направлялись в сторону База. Менее чем в двух километрах от старого города они повернули налево и остановились в Сент-Эньяне у фермы друзей. Камиллу, все еще не приходящую в сознание, перенесли внутрь дома. Ригуле, убедившись, что все идет хорошо, отправился один в Ла-Реоль, тогда как машина продолжала свой путь к База.
