Исчезло светило в море, темнеет в Ореховой, а Пётр на портрете до странности долго сопротивляется тьме. Рыцарские латы неразличимы уже, рука, сжимающая жезл, едва мерцает, а лицо, пышущее молодостью, сияет будто живое.
— Благослови, государь!
И Горохов поднял глаза — с обожанием, молитвенно.
— Карау-л!
Пьянчуга брёл как во сне, свалился в сугроб, потерял шапку. Затем, потрогав свои сивые патлы, завопил ещё громче:
— Кара-ул-л!
Орал истошно, разевая беззубый, цингой изуродованный рот. С берега сполз на карачках, заковылял, спотыкаясь, набивая синяки, по торосистому льду.
— Тихо ты! — кричали ему. — Эва таракан!
У полицейских мода — все как один отращивают длинные, висящие книзу усы. Схваченный за грудки, пьянчуга бессмысленно таращил белёсые глаза. Невдомёк ему было, что шёл прямо наперерез траурной процессии.
Гроб с телом Петра несли из Зимнего в церковь Петра и Павла. Нева замёрзла крепко, весь Питер высыпал на Неву.
«А понеже он, Онисим, напился до беспамятства и отчего кричал караул сказать не мог, дано ему батогами десять ударов».
Красный гроб на мужских плечах и следом золото, костры золота на бархате подушек. Шагают гвардейцы — зубы стиснуты, руки вытянуты — не дай Бог уронить священную ношу короны Великой, Малой и Белой Руси, Астраханского царства, Казанского, Сибирского. Следом два полковника ведут под уздцы любимую лошадь Петра, носившую его в сражениях.
Царица в чёрном — ни украшений, ни регалий, ослабевшая от горя. Слева поддерживает её Меншиков, справа адмирал Апраксин. В толпе крестятся, падают на колени.
Наблюдал шествие, гарцуя верхом, шевалье де ла Мотрей, знаменитый путешественник, видевший пирамиды Египта, мечети Стамбула, родину Христа Вифлеем.
— Приблизиться к Екатерине, — сказал он потом французскому послу Кампредону [47], — я не посмел, естественно. Вдова действительно так убивается до сих пор?
Дипломат — низкорослый, движения быстрые, цепкие, искры иронии в чёрных испанских глазах — усмехнулся, погладил седую бородку клинышком.
— Доля притворства есть.
— Здоровье у неё неважное, насколько я мог судить. Расплылась, цвет лица серый какой-то. А на Пруте… Другая женщина, яркая, варварски красивая.
— Пойдёте к ней?
— Не знаю. Вдруг вспомнит меня…
Шевалье находился в турецкой армии, когда в 1711 году, на Пруте, царица при нём снимала с себя драгоценности, отводя угрозу плена, капитуляции. Путешествует ла Мотрей — француз-гугенот — с поручениями Георга I, короля Англии, постоянное жительство имеет в Лондоне.
Смуглый, темноволосый, прокалённый солнцем атлет, он помахивает длинной трубкой, подаётся вперёд, нависает над китайским столиком, толкает его, и дипломат, смущённый развязными манерами гостя, отодвигается.
— Любопытно, маркиз, — и трубка роняет пепел, к счастью, остывший. — Вчера, когда переносили тело монарха… Герцог Голштинии шёл впереди царского внука. Царица унижает его. Бояре ей не простят.
— За ней гвардейцы, мсье… Изрубят бояр, как капусту. Она и Меншиков спят спокойно.
— Спят? Он её любовник?
— Нет, — фыркнул Кампредон. — Эрот тут ни при чём. Познакомить вас с принцем?
— О, пожалуйста! Кстати, что значит «караул»?
— Зов на помощь.
— Бродяга какой-то… Нёсся, будто собаки хватали за пятки. Прямо к царице… Его обыскивали и, представьте, под бараньей шкурой он был голый.
— Мог прятать нож. Был же случай… Для людей старой веры царь — воплощенье сатаны.
— И много таких?
— К сожалению, кучка.
— Загадочная страна, — произнёс ла Мотрей с досадой. — Русских били все кому не лень. Немцы, поляки, орды крымцев… И вот, на наших глазах… Талант полководцев? Нет, не только… Необыкновенный подъём духа, пока не угасший. Пётр ещё живёт… Сочувствую, маркиз, миссия у вас трудная.
Осведомлён шевалье отлично. По дороге из Лондона остановился в Париже. Франция и Англия в тесном альянсе, цель у них общая — оторвать Россию от Австрии, давнего союзника, вовлечь в соглашение с коалицией западной.
Вот уже четыре года Кампредон ведёт переговоры и жалуется шефам — уклончив Петербург, придирчив, подозрителен. Сотня поправок в проекте трактата — и всё же марш на месте, ни да ни нет.
— Не скрою, маркиз, англичане нервничают.
Трубка стучит по столику почти повелительно. Посол ощущает болезненное томление. Кого-то прочат на его пост? Ворчат ведь в Версале — засиделся старик, нежится, задаренный соболями, куницами.
— Дорогой мсье, я понимаю. Теперь, кажется, момент благоприятный.
— Почему?
— Мои прогнозы. Вена уже в курсе здешних событий. Угадываю: Карл Шестой возмущён. Царевич Пётр — его внучатый племянник. Воображаю, с каким скрежетом зубовным поздравят Екатерину. Охлаждение неизбежно. Держу пари, титул императрицы Вена не признает.
— И мы не признаем.
— Пусть так… Но, дорогой мсье, мы требуем от русских полного поворота во внешних делах. Отсюда следует, что приманка должна быть весомая.
— Брачный венец?
— Для царицы это особенно важно. Материнское чувство, мсье… Горы сворачивает. Анна уже устроена [48], только траур вынудил отложить свадьбу. Но есть ещё Елизавета. В печёнках сидит у меня…
— Обещайте, маркиз, обещайте!
— Увы, из Парижа ничего, кроме общих слов. Нужна определённость. Царица готова на всё, чтобы породниться с французской династией.
— Хотят заполучить короля?
— Да, по-прежнему.
— Хорошо бы охладить материнский пыл. Нам из-за Анны достаточно забот. Претензии голштинца… Приданое у русских невест неплохое, но от женихов Петербург ждёт гораздо большего. Этот пьяница Карл Фридрих обнаглел. Жаль, не удалось расстроить свадьбу…
Трубка елозит по китайскому лаку, по цветам и пагодам тонкого пейзажа. Бас шевалье жужжит назойливо, как огромный шмель, и Кампредону в каждой фразе слышится упрёк. В кабинете зябко, за окном роится снег, сырые хлопья прилипают к стеклу и вяло соскальзывают.
— Собачий климат, — и трубка наконец исчезла в кармане тёмно-вишнёвого сюртука. — Меня засыплет… Ещё два визита сегодня. А что Меншиков? Он может нам помочь?
— Сомневаюсь.
— Всё равно, познакомьте!
— Официально иностранные проблемы в ведении Остермана. Хитрец первостатейный, отмолчится или запутает нас. Меншиков разговорчив. Тоже хитёр, но личина жуира.
— Спасибо. Говорят, жаден до умопомраченья.
— На подкуп не клюнет. Мало давали, возможно… Нет, по-моему, пресыщен богатством, помышляет о чём-то другом.
— О чём же? Власть — куда ещё выше! Принц-свинопас… Что во дворце у него? Чудовищная безвкусица, не правда ли? Замашки Журдена [49]?
Гость ликовал, предвкушая встречу с мещанином во дворянстве, героем Мольера. Посол улыбнулся кисло.
— Не та пьеса, мсье.
— Да? Сгораю от нетерпенья.
— Вас ещё можно удивить?
— Не знаю. Жажду удивляться, мсье.
Книга ла Мотрея «Путешествие в Польше и в России» — Гаага, 1732 — сообщит читателям:
«Этот принц [50] построил дворец, но скорее маленький великолепный город, судя по количеству зданий и кирпичных сооружений. Я не берусь описать весь дворец, для этого понадобилась бы обширная глава. Фасад замечательный, вход величественный, украшен скульптурой и живопись отменного вкуса. Столовое серебро у принца на редкость изысканное. При мне из Англии прибыл сервиз стоимостью в шесть тысяч фунтов — изделие бесподобного совершенства».
Путешественник отметил домовую церковь принца, прекрасную роспись в ней, необычные для православного храма статуи, звонницу с карильоном — многозвучным набором колоколов. Остановила внимание конюшня в городке — на четыре-пять сотен лошадей.
На целый конный полк… Шевалье так и сказал хозяину.
— Совершенно правильно, драгунский полк могу снарядить, — ответил принц весело и с вызовом.
«Поджарый, тощий, покрытый въевшимся загаром, он таков, каким изображают Дон Кихота», — напишет ла Мотрей. Однако, нет — не мечтатель… Это он — герой Полтавы. Это он гнал остатки шведской армии, настиг у Днепра и разбил — король едва успел переправиться. Образ нелепого, глупого Журдена растаял. Постарел лихой кавалерист, но подвижен, хоть сейчас в седло.
— Вы ведь человек военный, — услышал гость.
Брошено как бы невзначай. Улыбка всё время освещает обтянутое, скуластое, славянское лицо, изменчивое от множества настроений.
— На войне я лишь присутствовал, — молвил шевалье сдержанно.
— Я бы кликнул своих молодцов, показал вам экзерсис. Снега-то навалило… В другой раз, если угодно. Наших-то вы, небось, в подзорную трубу видели.
Улыбка исподлобья, остренькая — мне, дескать, многое известно. Что ж, карты раскрыты. Тем лучше, — решил ла Мотрей, разговор будет прямой.
