И невестка сейчас была неприятна Аранджелу. Она уже не была той прекрасной женщиной с ребенком, которую он однажды, пораженный и опечаленный, поцеловал, весь дрожа от грешного желания. Теперь она вызывала омерзение. По утрам он видел ее в постели, разгоряченную, с расширенными от страсти глазами. Вечерами слышал через стену ее любовный шепот. Видел, как она увлекает брата пораньше в постель, как меняет то и дело наряды, повизгивает или плачет на шее мужа. Правда, только теперь она расцвела в пышную красавицу, страстную и бесстыжую, но разве она была не такая, как все прочие, с которыми он имел дело? И разве эти вечно больные, хнычущие дети и к вечеру обычно немного пьяная женщина — это то, чему можно завидовать так же, как шрамам, орденам, славе? Пусть Вук ломает себе шею вместе со своим конем где-нибудь в Италии, но не рассчитывает, что это в какой-то мере касается его брата.
Все это он выложил Вуку.
А когда тот вернулся, Аранджел снова стал избегать его дом, по-прежнему испытывая в тайниках души вожделение к невестке.
И только когда Вук должен был отправиться на войну в четвертый раз, Аранджел согласился приехать и проститься с ним.
По дороге он сначала заехал в Земун, откуда было проще наладить торговлю с турками, чтобы осмотреть купленный им дом. Потом, не предчувствуя беды, явился к брату таким же враждебным, ехидным и желчным, как при расставании. Вук, постаревший и переменившийся, тоже встретил его неласково.
Но при виде невестки Аранджел остановился словно громом пораженный.
Это была уже не та, рано вышедшая замуж статная девушка, и не чудесная молодая мать с дочкой у груди, и не полная, грудастая баба, что целыми ночами целуется и воркует за стеной. Такой женщины он еще никогда не видел!
Ее лицо в обрамлении волос, которые, как и брови, стали еще чернее, покрывала бледность. От лба и переносицы исходило какое-то сияние, возникавшее от игры света, и Аранджелу порой чудилось, что перед ним белая шелковая венецианская маска. Только возле розовых ноздрей лежали тени, рот стал меньше, губы — бледней и неподвижнее, их словно сковала странная улыбка, которая не исчезла и тогда, когда она грустно посмотрела на него своими широко открытыми глазами. И когда он глядел в эти глаза, ему казалось, что он на берегу глубокого синего моря.
Прикинувшись, будто она видит его чуть ли не впервые, Дафина заговорила о посторонних вещах, о каких прежде никогда с ним не говорила. «О, если бы Вук погиб на войне!» — подумал он и тут же ужаснулся так, что ему захотелось перекреститься.
Она больше не покачивала бедрами на ходу, но охотно останавливалась перед ним и стояла, высокая и статная, сильная и красивая, словно не замечая, что он весь дрожит. Никогда еще она не была так хороша! Тихая и какая-то совсем другая, она часто касалась его рукой, а однажды вечером при отворенной двери, так что он видел, переодевалась в новое венецианское платье.
Она лгала. В первый же день он поймал ее на лжи. С ясной, невинной улыбкой на устах Дафина говорила мужу неправду. Она властвовала в доме, на полях, где уже внизу у воды начали пахать, на пастбищах, где паслись стада, над слугами и пастухами и над целым селом. Люди ненавидели и боялись ее, боялись ее улыбки.
Детей она отдала на попечение слуг и только при муже сажала их на колени. И улыбалась. Однажды утром она спросила деверя, не кажется ли ему, что его брат очень уж скоро состарился? В тот день Аранджел Исакович предложил Вуку поселить жену и детей в своем земунском доме.
Дафина переехала в дом деверя. Ей предстояло прожить тут с дочерьми несколько месяцев, а может быть, и лет, пока муж не вернется с войны. Тут же она должна была разрешиться от бремени, так как была на третьем месяце, в чем открылась мужу перед самым его отъездом.
Прибыла она на двух возках, битком набитых платьями, почти никем не замеченная, хотя перед домом Аранджела Исаковича собрались поглядеть на нее едва ли не все жители Земуна, одетые в синие антерии, в черные меховые шапки, сапоги, в швабские офицерские треуголки, в желтые шелковые шальвары, затянутые лентами, или в домотканые длинные юбки.
Устроив детей с няньками в задней половине дома, в какой-то треугольной комнате с низким потолком, провисшим под тяжестью муки, сложенной на чердаке, кишащем мышами, она выбрала для себя увешанную коврами невысокую комнату, просторную, с большой глиняной печью, деревянным полом и подпертым жердями потолком. Войдя в нее, перво-наперво осмотрела оба выхода, потом сказала, каков будет новый распорядок в доме, и надолго задержалась у широкого, глядящего на реку зарешеченного окна. Это место она выбрала для того, чтобы в первые дни выплакаться. Тут, под окном, день и ночь текла широкая, ленивая река. И в ней — ее тень.
И хотя часть дня была отведена для слез, тем не менее в первые же несколько дней она ухитрилась принять у себя половину Земуна. Побывали тут и офицерские жены — немки и купеческие дочери, намного моложе ее, и гречанки, и жены друзей деверя и мужа, и их дочери, и какая-то толстая турчанка с набрякшими веками, которая перебежала в Земун при взятии Белграда, и, наконец, две сестры-валашки, о которых никто не знал, ни чьи они, ни что собой представляют.
Потчуя гостей кофеем, шербетом и кальяном, Дафина выспрашивала их о том, что известно Земуну, а Земун хотел знать, что известно ей. Вскоре она узнала, что дома в городе желтые и синие, высокие и низкие, узнала, какой кому принадлежит. Кто умер в угловом доме и кого тошнило в доме с большой шелковицей. Какой купец женит сына, а какой — выдает замуж дочь. Кто чья невеста, кто чей жених. Заведя речь о родах, она узнала, кто должен родить в этом месяце, а кто в следующем, узнала, как умерла одна женщина, которая принимала вареный в уксусе пепел, чтобы больше не рожать, поскольку у нее уже было шестеро, и что теперь она прилетает по ночам в белом саване. Узнала она о том, что Димче Диаманти при живой венчанной жене привел в дом вторую и что теперь они живут втроем. Что про ее мужа, майора Вука Исаковича, ходят слухи, будто его связанного отвели из Печуя в темишварскую крепость, что там его увидел барон Энгельсгофен, поцеловал, освободил и, таким образом, он скоро вернется домой и на войну больше не пойдет. С ним вернутся и те семеро солдат, что ушли из Земуна. Ей стало известно, что дочь Николы Панайота привезла из Вены рубахи, которые не покрывают даже колен. И, наконец, что она, Дафина, хромает на левую ногу.
Земун, со своей стороны, узнал от Дафины тоже немало: что лучшее лекарство от болезни желчного пузыря подсолнечное масло с жженым сахаром; что по ту сторону реки, в Белграде, живет повитуха, турчанка, которая готовит особую ракию, и что достаточно раз в месяц выпить ее, сидя в жаркой бане, и никакой беременности не будет; что война с Германией идет уже вовсю и что ее муж вовсе не в Печуе, на прошлой неделе он писал брату из города, который называется Радкерсбург; что в Венеции она видела не только рубахи до колен, какие, как рассказывают, привезла из Вены дочь Николы Панайота, но и платья, которые до колен доходят лишь спереди, а сзади волочатся по полу.
Потом Земуну стало известно, что, выходя замуж за Исаковича, она была сиротой и думала, что первый год, пока не родится ребенок, майор будет ей вместо отца, а потом только станет мужем; что она и раньше часто оставалась одна и слез пролила немало. Узнал Земун и про испорченных и злых женщин, румынок, венгерок и немок, с которыми жил Вук; как, впрочем, и его брат, Аранджел, в чьем доме она поселилась. Аранджел водился, кроме того, еще и с гречанками, армянками и венецианками — он язык их понимает. Узнал Земун, что ее мужа любила жена принца Вюртембергского, принц жил в Белграде, вон в том большом доме, где сейчас паша. И, наконец, что она плачет по ночам, потому что ее мучают кошмары — муж является ей во сне то как мертвец, то в страшном облике жабы, то зверя, то крысы. Чтобы рассеять сплетни о том, будто она хромает на левую ногу, она тут же показала свои ноги и спереди и сзади — пусть сами убедятся.
