Расстояние в шесть миль, отделяющее Сен-Поль от Лиллера, проделали всего за два с половиной часа, после этого можно позволить себе длительный привал. Лиллер расположен в равнине, усеянной большими купами деревьев, какие окружают, например, усадьбу Шермонов, и построен вокруг двух площадей, вытянутых в длину и соединенных между собой тесной и короткой улочкой. На первой площади — базарной — имеется довольно приличный с виду трактир, где Мармон и предложил отдохнуть графу Артуа. Но не знаю, от кого граф услышал, что в дальнем конце второй площади находится часовня с образом божьей матери «Утоли моя печали», который слывет чудотворным, а посему граф оставил свою карету под присмотром солдат легкой кавалерии и выразил желание зайти туда помолиться, как и подобает в страстную пятницу. От снедавшей его тревоги в нем проснулись религиозные чувства. После того как госпожа де Поластро умерла в Англии, граф вообще выказывал сугубое благочестие. От мыслей же о кавалерии Эксельманса его утренняя тяга к молитве еще возросла. «Ладно, — решил Мармон, — хочет молиться, пускай молится», — а сам вошел в трактир и спросил яичницу-глазунью с ветчиной.
— Это в день-то Страстей господних? — ужаснулась служанка.
Маршал объяснил, что папа разрешает военных от поста в походе, и улыбнулся рослой ядреной девке — как раз в его вкусе.
Его высочество герцог Беррийский проводил отца до часовни. Но внутрь не вошел, заинтересовавшись домом как раз напротив, прелюбопытным домом из белого камня и кирпича; во всю ширину фасада была начертана дата: 1631 год, причем каждую цифру окружало что-то вроде венка. Помимо этого, в нижнем этаже помещался кабачок. Резной деревянный шипец над его крыльцом приходился на самый угол улицы, и герцогу вдруг ужасно захотелось пива. Что-то здесь напомнило ему лондонские public houses[21], где он частенько околачивался в юные годы, когда престол был для него чем-то весьма отдаленным и химерическим.
— Пойти выпить, что ли? — обратился он к Лаферроне; тот огорчился такой вульгарностью, но промолчал, раз навсегда взяв себе за правило перечить его высочеству только в крайних случаях. Нельзя же, в самом деле, препятствовать принцу общаться с простым народом!
Церковь во имя божьей матери «Утоли моя печали» очень велика, но украшена со всею пышностью, присущей последнему веку королевской власти. Когда граф Артуа вошел, его поглотил сумрак притвора; от освещенной части храма, где на коленях молилось человек десять — мужчин и женщин, — притвор отделялся толстой деревянной решеткой, у которой толпились старухи и нищие. Графу вдруг показалось, что он не имеет права пройти за эту ограду: ведь он не исповедался, а значит, недостаточно очистился душой, чтобы переступить грань, отделяющую мрак от света небесного. Когда он в этом году приобщится святых тайн? И где? Он втиснулся в толпу нищих и, ухватившись руками за деревянные перекладины, прижался к ним горячим лбом. По ту сторону решетки священник, преклонив колена перед алтарем, бормотал невнятные слова, и верующие отвечали ему. Это не была месса. В страстную пятницу мессу служат днем. Граф не слышал слов молитвы. Он плохо различал живопись на боковых стенах: слева как будто изображено снятие со креста, но какое-то совсем необычное, или уж у него окончательно ослабело зрение. И он стал рыться в памяти, стараясь собрать все сохранившееся из того, что в давние времена учил об этом дне страданий и смерти спасителя нашего Иисуса Христа. Он вспомнил, что при этом читали кого-то из малых пророков, кого бишь? Кажется, Осию, там еще говорится: «Как сделаю тебе, Ефрем? Что сделаю тебе, Иуда? Благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему я поражал через пророков и бил их словами уст моих…» Он застонал. И еще крепче прильнул лбом к деревянной решетке, не замечая, что бедняки отодвигаются от него и жмутся по углам притвора, как будто им не дозволено быть вблизи этого вельможи, хотя они и не знают, что он брат французского короля. Впрочем, этот королевский брат теперь попросту беглец. И он снова застонал. «Господи, господи, прости нам, если вера наша была недолговечней утренней росы… но разве не восстановили мы твои алтари, не вернули статуи святых в опустевшие ниши на перекрестках и в заброшенные придорожные часовни? А ты попускаешь нечестивца взять над нами верх. Ты призываешь в мстители того, кто посмел свергнуть первосвященника в Риме… и нынче, в день своего распятия, неужто не видишь ты, как распинают нас? Прости мне, господи, я тут укоряю тебя, а между тем уже воздвигают крест и слышно, как молоток вколачивает гвозди…» И он вполголоса повторил начальные строки страстей господних по Иоанну: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его; знал же это место и Иуда, предатель Его…» И он, холодея от ужаса, представил себе кавалеристов Эксельманса. Знают ли и они это место? Где же Кедрон и где выйдут за него сыны французского королевского дома? Господи, господи, прости мне, что я сравниваю несравнимое, то, что даже сравнивать — кощунство…
Черные мушкетеры и гвардейцы конвоя со своими конями расположились на обеих площадях огромным лагерем, раскинувшимся куда шире, чем происходившие здесь ярмарки. Они поили своих лошадей, что совсем не сложно в Лиллере, где повсюду бьют ключи и почти при каждом доме есть колодец. Местные жители гордились этим и с презрением говорили, что в Бетюне для питья употребляют воду из цистерн… Один из каждого десятка кавалеристов стерег напоенных коней, а остальные девять шли в трактир, в кабачки, в частные дома, куда зазывали их обитатели, предлагая подкрепиться. Да, здешние жители питали явную слабость к королевской гвардии, сохранив недобрую память о тех временах, когда город был фактически оккупирован императорскими солдатами, посланными искоренять мятежный дух, господствовавший среди местной молодежи. Таким образом, кабачок напротив церкви божьей матери «Утоли моя печали» был полон гвардейцев конвоя и мушкетеров, когда туда явился его высочество герцог Беррийский со своими двумя провожатыми. Его узнали и почтительно расступились, чтобы освободить ему место. Только один гвардеец из Швейцарской сотни стоял спиной к вошедшим и, жестикулируя, что-то возбужденно говорил усатому, небритому и неопрятного вида мужчине в русской шапке со спущенными ушами и в рваном тулупе нараспашку, под которым надет был какой-то странный балахон, а из прорех в залоснившейся овчине торчали клочья грязной шерсти. Его высочество собрался было одернуть наглеца, когда тот обернулся, и герцог узнал своего сверстника, господина де Монбрэн, которого не раз приглашал с собой на охоту, потому что у Монбрэна была недурненькая кузина.
— Какого черта вы тут делаете, Монбрэн? — воскликнул он. — И в такой компании?
В самом деле, собеседник Монбрэна был либо бродяга, либо разбойник. Отдав честь его высочеству, Монбрэн поспешил объяснить, что его так заинтересовало. Этот старик — «старик» усмехнулся довольно дерзко: видно, не понял, кто перед ним, — итак, этот старик только что приехал из Лилля с фургоном глиняной посуды и рассказывает, будто тамошний гарнизон взбунтовался, нацепил трехцветные кокарды, и народ примкнул к солдатам. Герцога взорвало от таких вестей; накинувшись на пришельца, он стал трясти его за отвороты тулупа, выкрикивая:
— Лжешь, бессовестно лжешь, мужлан!
Высокомерным и резким движением мужлан попытался высвободиться, но тут Монбрэн поторопился объяснить ему, кто такой его высочество, что не произвело на него большого впечатления, однако удержало от дальнейших вполне естественных, но неуместных жестов. Глядя прямо в глаза принцу, он сказал охрипшим от усталости и недосыпа голосом:
— Ваше высочество, я только отвечал на вопросы этого господина, который, по-видимому, состоит в ваших друзьях.
Какова наглость! Нантуйе шагнул вперед — необходимо арестовать, допросить этого негодяя, дознаться, кто он… Стоявшие вокруг гвардейцы угрожающе надвинулись. Но герцог внезапно проявил широту души, что бывало ему свойственно, когда он успевал поразмыслить.
— Не троньте! — сказал он, жестом отстраняя всех. — Я сам его допрошу. — И обратился к странному оборванцу: — Послушайте, приятель! Прежде всего, кто вы? Можно ли вам верить?
Вопрошаемый стоял скрестив на груди руки. Наконец он опустил их и ответил:
— Я не требую от вас доверия, ваше высочество. Хотите верьте мне, хотите нет: лилльский гарнизон нацепил трехцветные кокарды, и я уверен, что в этом городе найдутся тысячи людей, которые не могут без ярости говорить о вступлении королевской гвардии в Лилль… Я слышал, как один кирасир грозился, что, если гвардейцы посмеют подойти к городским воротам, их впустят и тут же всех перебьют.
Вразрез со своим внешним обликом, незнакомец держался так надменно и в речи употреблял такие несвойственные простонародью обороты, что герцог Беррийский решил изменить тактику.
