чьей-либо помощи – и объявил:
– Решено! Спокойной ночи, спокойной ночи… Я уеду. Завтра же покину этот дом.
С этими словами он ушел к себе и лег в постель, даже не забыв разуться.
6.24
Наутро он проснулся с чудовищной головной болью, которая, впрочем, прошла сама собой через пару часов. Он помнил, что они с отцом ночью повздорили, и дождался, пока министр по налогам и сборам уедет в Заксобрание, прежде чем выйти и спросить у матери, что они друг другу наговорили. Госпожа Капур была не в себе: ее муж от злости не мог ни работать, ни спать – и от этого ярился еще сильнее. Любые попытки примирения с ее стороны вызывали лишь безотчетную агрессию. Он всерьез решил выгнать Мана из дома. Прижав к себе ненаглядного сына, госпожа Капур сказала:
– Езжай в Варанаси, работай не покладая рук, веди себя достойно – и тогда, быть может, отец смилуется.
Ни одна из четырех предложенных матерью перспектив не прельщала Мана, однако он заверил мать, что отныне никакого беспокойства им не доставит. Слуге он велел собирать чемоданы. Можно временно пожить у Фироза, подумал он, а если не получится – у Прана. В крайнем случае его приютит раджкумар, главное – остаться в Брахмпуре. Он не покинет этот прекрасный город и любимую женщину лишь потому, что так решил его разъяренный сатрап-отец.
– Попросить папиного помощника купить тебе билет до Варанаси? – спросила госпожа Капур.
– Нет. Я сам куплю на вокзале, если решу ехать.
Побрившись и помывшись, он надел свежую курту-паджаму и пришел с повинной к дому Саиды-бай. Мать сказала, что вчера он вернулся пьяный в дым, – значит, есть вероятность, что в таком состоянии он пытался ворваться к любимой. Ман смутно помнил, как брел к ней в ночи.
В дом его пустили сразу: стало быть, ждали.
Поднимаясь по лестнице, он оглядел свое отражение в зеркале – на сей раз весьма критически, без намека на самолюбование. На голове у него была вышитая белая шапочка. Он снял ее, осмотрел преждевременно наметившиеся у висков залысины и надел шапочку обратно, с грустью подумав, что именно залысины Саиде-бай и не нравятся. Но что поделать?
Заслышав в коридоре шаги Мана, хозяйка дома ласково позвала его в свои покои:
– Заходи, Даг-сахиб, смелей! Сегодня поступь у тебя ровная. Надеюсь, и сердце бьется в груди так же ровно?
Вчера Саида-бай не стала принимать никаких решений относительно Мана, рассудив, что утро вечера мудренее. Сегодня она проснулась с уверенностью, что дальше тянуть нельзя – пора принять меры. Да, Ман славный и добрый, однако требует слишком много ее времени и внимания. Его привязанность становится болезненной.
Когда Ман поведал любимой о ссоре с отцом – тот в сердцах выгнал его из дома, – Саида-бай очень расстроилась. Прем-Нивас, где она каждый год пела на Холи и однажды пела на Дуссере, стал обязательным пунктом ее ежегодного календаря. Ссора с Махешем Капуром заметно ударит по ее кошельку. Ничуть не меньше печалил Саиду-бай тот факт, что ее юный друг не в ладах с отцом.
– И куда ты поедешь? – спросила она.
– Никуда, конечно! – воскликнул Ман. – Мой отец слишком много о себе возомнил. Думает, раз ему по силам лишить земель миллион заминдаров, то можно и сыном помыкать! Не на того напал. Я останусь в Брахмпуре, у друзей. – Вдруг ему пришла в голову отличная мысль. – А может быть, у тебя?
– Тоба, тоба! – вскричала Саида-бай, потрясенно зажимая уши ладонями.
– Почему я должен с тобой расставаться? Почему должен покидать город, в котором ты живешь? – Он потянулся к ней и заключил ее в объятья. – К тому же твоя кухарка готовит такие восхитительные шами-кебабы! [258] – добавил он.
Его любовный пыл, вероятно, порадовал бы Саиду-бай, не будь она так глубоко погружена в свои мысли.
– Знаю! – наконец сказала она, вырываясь из объятий Мана. – Я знаю, как мы поступим.
– Ммм, – промычал Ман, вновь привлекая ее к себе.
– Сядь спокойно и послушай, Даг-сахиб, – кокетливым тоном заговорила Саида-бай. – Ты ведь хочешь всегда быть рядом со мной, верно?
– Да-да, конечно!
– А почему?
– Почему? – недоуменно переспросил Ман.
– Да, почему? – стояла на своем Саида-бай.
– Потому что люблю тебя!
– А что есть любовь, эта злонравная бестия, из-за которой даже лучшие друзья могут стать врагами?
Ману совсем не хотелось предаваться абстрактному философствованию. Внезапно его посетила ужасная мысль.
– Так ты тоже хочешь, чтобы я уехал?
Саида-бай помолчала и накинула на голову сари, слегка сползшее ей на плечи. Подведенные сурьмой глаза, казалось, смотрели Ману прямо в душу.
– Даг-сахиб, Даг-сахиб!.. – с укоризной проговорила она.
Ман тотчас раскаялся в своих словах и понурил голову.
– Я просто испугался, что ты решила проверить нашу любовь разлукой, – сказал он.
– Это причинило бы мне не меньше боли, чем тебе, – печально произнесла она. – Нет, я думаю о другом.
Саида-бай помолчала, а затем сыграла несколько нот на фисгармонии и сказала:
– Твой учитель урду Рашид скоро уезжает на месяц домой, в деревню. Даже не знаю, где мне взять учителя урду для тебя и Тасним на время его отсутствия. Но я искренне считаю: если ты в самом деле хочешь меня понимать, понимать мое искусство и разделять мою страсть, ты должен выучить мой язык – тот язык, на котором я читаю стихи, пою и даже думаю.
– Да, да, – завороженно прошептал Ман.
– Значит, тебе следует уехать вместе с Рашидом к нему в деревню – всего лишь на месяцок.
– Что?! – вскричал Ман, будто ему опять плеснули водой в лицо.
Саида-бай была так глубоко опечалена собственным предложением – ах, увы, это очевидное и единственно верное решение проблемы, пробормотала она, скорбно прикусив нижнюю губу, но как же больно с тобой расставаться, и т. д. – что через несколько минут Ману пришлось ее утешать, а не наоборот. В самом деле, это единственный выход, заверил он Саиду-бай. Даже если в деревне ему негде будет жить, он ляжет и под открытым небом, зато через месяц непременно научится говорить – думать – писать – на языке ее души, а еще он будет присылать ей письма на ангельском урду. Даже отец сможет им гордиться!
– Да, теперь я вижу, что другого выхода в самом деле нет, – позволила себя уговорить Саида-бай.
Присутствовавший при разговоре попугай обратил на Мана циничный и коварный взгляд. Тот нахмурился.
– А когда Рашид уезжает?
– Завтра.
Ман побелел.
– Выходит, нам с тобой осталась одна ночь! – вскричал он. Сердце его ушло в пятки, от напускной храбрости не осталось и
