хотел он крикнуть, — Валери! Что это?
Но ни звука не вырвалось из его горла. Это усилие полностью его истощило. Он потерял сознание.
* * *
Когда, выполняя его приказ, служанка тщательно вытерла Жемчужину, дала ей овса и воды и вернулась наконец в дом, то нашла своего хозяина лежащим в кресле без движения, борода разметалась на груди, рубашка расстегнута, ноги неестественно вытянуты. Она бросилась к буфету, выругалась из-за того, что впопыхах перепутала бутылку, смочила винным спиртом платок и приложила его к застывшему лицу хозяина.
— Господи Иисусе! Что же делается? И этот грубиян доезжачий еще где-то пропадает. Никто не поможет мне в случае необходимости! И такое несчастье в такой час!
Ей было не привыкать таскать тяжести, и она с легкостью приподняла его большое тело над креслом, к которому оно, казалось, приросло, взвалив его себе на плечи, пошла к лестнице. Во время подъема она вдруг почувствовала, что у нее кружится голова, и ее охватил безотчетный страх, словно пригвоздил ее к ступеньке. Тогда она как можно нежнее свалила свою драгоценную ношу. Несколько капель крови блеснули на усах маркиза. Он умирал… Валери охватил ужас, и с диким воем она полетела вниз по лестнице. Задыхаясь, рискуя поскользнуться и свалиться вниз, она бежала опрометью по дамбе вдоль пруда, не замечая ни подъезжающего Сан-Шагрена, ни собак, ни Персана.
— Куда ты несешься, как сумасшедшая? — спросил ее оторопевший Сан-Шагрен.
Шапочка доезжачего сбилась набок, козырек закрывал ухо, глаза горели.
— Господин умирает!
— Что ты говоришь? Он умчался, как косуля. Я не мог его догнать.
— Пьяница несчастный, я тебе говорю, что господин умирает!
— Еще раз повторишь это, и ты познакомишься с моим кнутом.
Валери схватила доезжачего за сапог и затрясла его.
— Пьяный ты осел, я свалила господина там, на лестнице. Невозможно было втащить его наверх.
— Да опомнись наконец, что ты такое несешь?
— Я была совсем одна, я не могла!
Но ее слова и испуг в конце концов отрезвили Сан-Шагрена. Он снял шапочку и с видом прозревшего истину поскреб у себя в затылке, потом снова ее надел.
— Ласка тогда перебежала мне дорогу. Вот дела: примета исполнилась!
Он кое-как погнал Персана. Валери и собаки бежали сзади, за лошадью. Ворон поднялся над крышей, каркая. Доезжачий показал ему кулак:
— Прочь с дороги, стервец! Вестник несчастья!
* * *
Переодетый в домашнее платье, господин де Катрелис лежал на постели в комнате, освещаемой огнем камина. Он наконец пришел в себя и первое, что увидел, — это пламя, с шипением и свистом танцевавшее на поленьях. Его взгляд остановился на Валери, перебиравшей своими толстыми пальцами оливковые косточки четок. Потом он посмотрел на доезжачего, стоящего у кровати с растерянным видом.
— Сан-Шагрен, ты позаботился о лошадях?
— Сделано, хозяин. Они так славно скакали со вчерашнего утра, что подковы Жемчужине и Персану надо ставить новые. Стерлись де копыт.
— А собаки?
— Сделано. Они получили и мясо, и отдых.
— Сколько их не хватает?
— Семи. Три погибли и четыре потерялись, но они вернутся.
— Конечно.
Валери перестала молиться. С безотчетным любопытством, граничащим с бестактностью, что свойственно, как правило, всем сельским жителям, она в упор разглядывала господина де Катрелиса. Синеватая бледность на его щеках, так поразившая ее вначале, никак не исчезала. Нос хозяина заострился и походил теперь на клюв хищной птицы. Фиолетовые прожилки покрывали руки. В бронхах слышалось хрипение, пока еще тихое: это было начало агонии. Служанка покашливанием прочистила горло и пробормотала неуверенно:
— Наш господин так устал, что…
— Это наименьшее зло, которое могло случиться, — настаивал доезжачий, совершенно не замечая, куда она клонит.
— …Не началось бы воспаление. Это меня волнует куда больше…
— Меня тоже, особенно; из-за этой собачьей погоды!
— Может быть, было бы неплохо пригласить врача из Плоэрмеля? Его считают знающим человеком.
Раздраженный голос донесся из недр бороды:
— Нет, они все отравители! И этот из Плоэрмеля, и другие!
— Наш господин нисколько себя не жалеет. Пустяковый насморк может убить здорового человека… Мы все очень волнуемся.
— И есть от чего, — надбавил цену доезжачий.
— Беспокоить докторов — это развлечение для дам и барышень!
— Но мы не успокоимся.
— Глупая женщина, разве ты не видишь, куда я собрался?
Валери посчитала себя обязанной залиться рыданиями вперемешку с иканием и начала свои причитания.
— Спокойнее, моя хорошая, — сказал Сан-Шагрен так, как если бы он говорил это кобыле (и похлопывал бы при этом ее по крупу). — Спокойнее, ничего еще не потеряно! Возьми себя в руки…
— Священника надо позвать, — сказал господин де Катрелис, — и побыстрее. Ты ему скажи, доезжачий, что я протяну только до рассвета, не больше… Окажи мне эту услугу, будь так добр.
— Но наш господин был здоров, как никто!
— Прекрати причитать. Это ни к чему. Я надорвал сердце в погоне за этим чертовым волком. Такая болезнь не щадит… Иди доезжачий…
* * *
Во время отсутствия Сан-Шагрена прилив сил несколько оживил старика. Щеки его чуть-чуть порозовели, взгляд заблестел.
«Честное слово, я потерял рассудок, как баба! Я испугался! Боже, как стыдно! Вдруг пригласил священника! Хорошо же я буду выглядеть, когда он придет!»
Нестерпимая боль вновь обрушилась на него, вонзила свои копья в его тщедушную грудь. Сдавленный стон вырвался из его горла. Сотрясая простыни и лошадиную попону, его длинные ноги отбивали какую-то странную чечетку. Господин де Катрелис вытянулся. Его пальцы судорожно пытались схватить эти жгущие лезвия, эти загнутые когти, что впились в его тело. Он откинулся на подушку, рот и глаза закрыл.
— Все! — простонала служанка. — Господи Иисусе, вот он и умер!
— Нет, — произнес он замогильным голосом. — Нет еще! Дай воздуха!
Валери приоткрыла окно. Пламя, ожившее от притока морозного воздуха, спустившегося со скал и холмов, взметнулось вверх, дрова весело затрещали. Господин де Катрелис открыл глаза. С минуту он смотрел на огонь, его губы шептали что-то невнятное. Потом его взгляд остановился на неподвижной процессии пихт. Свет за окном уже ослабел, повсюду протянулись длинные вечерние тени, солнце превратилось в большой красный шар.
— Боюсь, что вы замерзнете.
Она подоткнула попону, поправила простыню.
— Подумаешь, какая важность! Спасибо, однако.
Его воспаленные веки опустились на глаза… Господин де Катрелис ушел в свои грезы. Но это последнее путешествие он совершал без всякой печали, без тех душевных страданий, которые окрашивают в столь трагические тона предсмертные минуты. В полном спокойствии плыл он к концу своей жизни. Это спокойствие было полным, законченным: он не бунтовал против неизбежной смерти, а принимал ее достойно, со сдержанностью животного. Странно, но в эти мгновения, очутившись на краю
