— Слушай мою команду! Расступись! Пропустите его преосвященство господина муфтия и мулл. Сейчас начнется парад. Стойте спокойно по сторонам.
Жители и приезжие знали, что в праздник, при Перовском и при всем честном народе, Пилатка не пустит кулаки и плеть в ход, и стояли вольно, смеялись, громко разговаривали.
Запел с нетерпеливым жаром горн, зазвучали литавры, раскатилась мелкая, бодрящая дробь барабанов.
— Начинается, начинается! — пронесся в толпе рокот голосов.
Ильмурза стоял с важным видом в первом ряду с аксакалами, но слезящимися глазами почти ничего не различал и обратился с просьбой к стоявшему позади высокому мужчине:
— Скажи, что там происходит?
— Атаманский полк идет!
Атаманцы — оренбургские казаки шли на рысях под стягом своего атамана.
Послышалась певучая стройная мелодия кураев.
— А это что?
— Показался Первый башкирский казачий полк!
— Полк моего Кахыма! — горько промолвил Ильмурза, моргнул, и слеза, обжигая, покатилась по щеке.
В толпе с воодушевлением переговаривались:
— Глядите, какие гордые лица у джигитов!
— А какая осанка!
— Будто с Отечественной войны возвращаются!
— Этот же полк первым вошел в столичный французский город Париж!
— Мой Кахым привел Первый полк в Париж!.. — бормотал в усы Ильмурза.
А собравшиеся продолжали восхищаться:
— Сколько знамен, бунчуков!
— Поднятые клинки пылают огнем в лучах солнца!
— Идет Второй башкирский казачий полк!
Кураисты непрерывно, не ведая устали, играли победный боевой «Марш Перовского».
Затерявшийся в толпе Зулькарнай подумал в глубокой тоске: «А моего названого отца Буранбая, сочинившего этот замечательный марш, увезли в оковах в Сибирь!»
Джигиты башкирских казачьих полков в парадной форме: чекмени белые, перепоясанные кушаками с кистями, сапоги — каты с суконными голенищами.
— Эх, лихие наездники! Батыры! — ликовали в толпе. — Копья острые, стрелы меткие!..
«А моего Кахыма нету в живых… Какая злая судьба!» — сокрушался про себя Ильмурза.
Грянула музыка духового оркестра.
— Едет, едет!..
— Сам генерал, а за ним свита!
Ильмурза беспомощно моргал, умоляюще прося соседа:
— Сынок, кто едет? Кто? Ты говори, я ведь ничего не вижу.
— Генерал-губернатор Перовский, бабай! Конь под ним арабский, так и плывет белым лебедем.
В высоком кивере с белым плюмажем, в мундире с золототкаными эполетами на плечах, со множеством орденов и медалей, Перовский приближался на белом аргамаке, грациозно танцующем под звуки оркестра. Усы были закручены, торчали с вызовом: вон, дескать, я какой… Василий Алексеевич куражился изо всех сил, но в глазах его таилась безмерная усталость — так и не возродились, как видно, былые его спесь и лихость…
Приняв рапорт генерала Циолковского, Перовский объехал строй полков, здоровался, слушал ответное, громоподобное «ура», улыбался в усы.
«Это ты погубил моего отца!» — с ненавистью смотрел на сиявшего улыбкой, эполетами и орденами губернатора Зулькарнай.
Подъехав к Караван-сараю, Перовский с седла обратился к войскам, к народу с речью. Оркестры — и духовой военный, и кураистов башкирский — умолкли, все собравшиеся затаили дыхание, тишина установилась на плацу такая, что если бы перышко пролетевшего в стороне голубя упало на землю, все бы вздрогнули, словно от удара грома.
— Поздравляю вас всех, господа, с великим праздником, — мерно, ровно начал Перовский, голос его звучал сильно, но с легкой хрипотцой, — с годовщиной восшествия на престол российского императора Николая Первого.
Генерал Циолковский поднял руку в белой перчатке, раскатами прокатилось «ура», оркестры заиграли гимн «Боже, царя храни».
— Радость у нас у всех огромная, господа, еще и потому, что сегодня мы торжественно отметили открытие Караван-сарая и мечети. Поистине праздник светлый, господа.
«Ура» катилось перекатами, то затихая в отдалении, то крепчая вблизи.
— Аминь! — возгласил благостно муфтий. — Молю Аллаха, чтобы и впредь царствование государя Николая было счастливым. И вам, ваше превосходительство, желаю здоровья и благополучия. Пусть Аллах пошлет нашему царю и нашему губернатору долгую жизнь!
В толпе кричали «ура», но не столь зычно и дружно, как солдаты и казаки, слышались возгласы аксакалов и священнослужителей:
— Тысячу раз рахмат — спасибо за милости!
— Ваше превосходительство — отец наш и благодетель!
— Лишь бы войны не было, ваше превосходительство!
Духовой оркестр и кураисты заиграли походные марши, полки, соблюдая строгую очередность, уходили в казармы и летние лагеря.
Генерал Циолковский от имени губернатора объявил о начале сабантуя.
Со смехом, с веселым гомоном, под звуки песен и кураев жители и приезжие хлынули многоцветными кипучими волнами на поле.
И день стоял на удивление ясный, праздничный: крепкие, словно выломанные из пласта мраморные белопенные глыбы, облака плыли неспешно по густо-синему, в самой дальней вышине фиолетовому небу; лучи солнца, по-летнему знойные, нежили облака и подгоняли их за Хакмар, в степные просторы.
И зрители, и участники состязаний разбились на отдельные группы, с жаром перебивая друг друга, доходя в запале до крика, расхваливали своих любимцев, пророчили им победу, рьяно охаивали их соперников, предсказывая им неминуемое сокрушительное поражение.
К столбу, смазанному мылом, подвешены новенькие сапоги, да какие сапоги — загляденье! — подошва в палец толщиной, низы кожаные, верха суконные.
Смельчаки примеривались глазом — и хочется отличиться, и осрамиться страшно.
— Аха-ха, полезу, заберусь вверх, сниму сапоги, — не утерпел парень в синем кафтане.
— Нет, я влезу, а ты сорвешься! — крикнул лихо его приятель.
Подошел Ильмурза, выпятил брюхо и, поглаживая бороду, подзадорил:
— Я-то в ваши годы соколом взлетал на такие столбы: и сапоги снимал, и домбру!
Большинство мужчин и парней отправились к месту скачек.
Старик в рыжей шапке прохаживал трехгодовалого жеребца, прикрытого попоной, и громко, во всеуслышанье хвастал:
— Сам выкормил сортированным овсом, сам выгуливал на шелковых травах яйляу, выпаивал сладкой, как шербет, родниковой водою!
Старик Ильмурза вывел на скачки серого иноходца с редкой даже для степных скакунов длиною шага, с озорными, лилового блеска глазами, с гордо вскинутой головою.
— Улым, — внушал он пареньку уверенно, без седла сидевшему на коне — не опозорь рода Ильмурзиных!.. Этот иноходец — прямой потомок того башкирского жеребца, на котором мой незабвенный сын Кахым вступил впереди Первого полка в Париж! Какая великая родословная! Победишь — озолочу!
Смельчак, который, конечно, ни сынком, ни внуком Ильмурзе не приходился, а отличался среди всех деревенских парнишек безумной удалью, лишь кивал в знак согласия, упрямо сжимая побелевшие от напряжения губы.
Лошадей повели к старту, туда, где вертелся на коне Филатов, распоряжаясь властно, но не грубо, — значит, Перовский еще не уехал домой с сабантуя.
Ильмурза поплелся было туда, но его затолкали, оттеснили, и он начал искать самого высокого и самого глазастого джигита, а когда нашел, то попросил:
— Кустым, рассказывай мне, ради Аллаха, как скачут кони, мои глаза слеза залила, ничего не различаю.
Джигит уважил аксакала, начал и плечом, и локтем пробиваться вперед, ведя за собой старика.
А вокруг уже кричали, то восторженно, то с ужасом:
— Ай-хай, летят словно птицы!
— Несутся, как пернатые стрелы из башкирского лука!
— У-у-ух ты, рыжая кобылка споткнулась!
— Ай-хай, темный жеребец обогнал всех на две головы!
Ильмурза допытывался со слезами в голосе:
— Кустым, где мой серый иноходец! Говори, не рви мне душу!..
Джигит выпустил старика и замахал руками над головой в порыве неистового возбуждения:
— Ай-хай, бабай, твой иноходец плетется позади всей стаи! Ой-ой!.. Стыд, позор!..
