А может, у Магмет-Гирея недостаточно евнухов, чтобы уследить за ханскими жёнами, и он таскает их за собой, не оставляет в бахчисарайском дворце? Ха! Мамай наслышан о богатствах Бахчисарая.
Но не о драгоценностях мраморного крымского дворца думает хан Мамай. С некоторых пор, даже дремля в седле, он грезит юной красавицей, младшей женой хана Магмета. Она русская. Мамай увидал её однажды.
Крымская орда двигалась левым крылом, Ногайская правым. Передовые караулы выведали: хан Усеин покинул свой астраханский юрт и откочевал в Башкирию.
Задержались крымцы и ногайцы на правом берегу Волги. На много вёрст раскинулось их становище. Разбили ханы шатры, устроили большой байрам. Неделю Магмет-Гирей потчевал Мамая, другую неделю наступил черед Мамая принимать крымского хана, ублажать.
Горят костры, пахнет наваристым бульоном, жарится на шампурах мясо, поют воинственные песни ордынцы.
Сидят Мамай с Магмет-Гиреем на белом войлоке, поджав ноги, едят мясо, пресытились.
Вокруг ханов кольцом расселись мурзы и беки.
Дымится сочное мясо на огне, булькает в казанах бешбармак.
Магмет-Гирей взял с кошмы серебряную восточной чеканки пиалу, отхлебнул кумыса, бросил резко:
— Усеин трус, шакал. Такой хан не может водить орду. Мы посадим астраханским ханом Сайдат-Гирея. Верно ли я говорю, хан Мамай?
Мамай закрыл глаза. Жирное, безбородое лицо покрылось красными пятнами. Он промолчал. Магмет снова:
— Мой брат Сайдат-Гирей поведёт с нами на Москву Астраханскую орду.
И опять Мамай ничего не ответил. О чём думал хан Ногайской орды?
Но вот он открыл глаза, протянул лоснящуюся от пота и грязи руку за куском мяса.
— Кхе! — и оскалился. — Ешь, мудрый Магмет-Гирей, ешь. — Протянул ему мясо. — Не омрачай заботами байрам.
Магмет-Гирей сопит, недовольно шевелит бровями. Почему Мамай увиливает от разговора? Захочет того ногайский хан или нет, но Сайдат станет астраханским ханом.
А у Мамая в голове своё. Он думает, хан Крымской орды хитрит, но Мамай не допустит Сайдата в астраханские степи. Хватит того, что Магмет-Гирей усадил своего брата Сагиба в Казани.
Но вслух Мамай не произносит этого.
* * *
Ночь. Небо усеяно звёздами. Серебрится луна. От Волги потянуло сыростью.
Бесшумно крадутся к шатру Магмет-Гирея ногайские воины. Подбираются ближе и ближе. Хан Мамай напутствовал их: «Вы должны зарезать крымского хана. Он хочет заставить ногаев стать данниками Крыма. Ха!»
Ползут в высокой траве верные люди Мамая, крепко зажаты в руках длинные кривые ножи. А в ногайском стане сидят в сёдлах, обнажив сабли, воины, ждут сигнала.
Но вот в той стороне, где шатёр Магмет-Гирея, заплакал филин, и Мамай приподнялся в стременах, оглянулся. Увидел суровые, напряжённые лица темников.
— Кхе! Магмет-Гирея нет, он сдох. Его горло, как горло овцы, попало под ногайский нож. — И взвизгнул: — Урагш!
Под копытами ногайских копей задрожала земля. Диким воем огласилась волжская степь.
Жестоко секлись на саблях, резались ножами в ночном бою орда с ордою. К утру, кинув убитого хана, кибитки и табуны, бежала Крымская орда. До самого Дона преследовали её ногайцы.
Радовался Мамай… Теперь кочевья Ногайской орды от Волги до Терека. Хан Магмет мечтал отдать астраханский юрт Сайдату, но сам подох от руки ногайца. Жёны Магмет-Гирея теперь принадлежат хану Мамаю, а Сайдат-Гирей едва уволок ноги.
— Кхе! — кашляет Мамай и, сняв с лысой головы малахай, вытирает потное лицо. Вслух произносит: — Большой байрам вышел. — И смеётся мелко, дребезжаще.
* * *
«Слух летит на крыле быстрой птицы», — говорят на Востоке. Известие о резне между Ногайской и Крымской ордами донесли атаману Евстафию Дашковичу сторожевые казачьи дозоры.
Дашкович видел, большая часть казаков недовольна походом на Русь. Атаман искал примирения. Куренной Серко советовал: «Пусти, Евстафий, казаков в Крым за зипунами».
Дашкович соглашался, но и выжидал. Теперь время настало. Самая пора. Ослабла в усобице Крымская орда, не окажет сопротивления. И Дашкович повёл каневцев и черкасцев за Перекоп.
Наводя страх, казачья лава стремительно ворвалась в Крым. Набег был дерзким и нежданным. Шли к Перекопу не таясь, и новый хан Крымской орды Сайдат-Гирей не мог оказать сопротивления.
Пронеслись казачьи полки по крымской земле, разграбили аулы и ушли на Днепр.
* * *
Будоража люд, выстукивает кожаный тулумбас, голосисто взывают к правоверным глашатаи. У мечети толпа. Она обрастает поминутно. Глашатаи вещают:
— Хан Магмет прогнал Усеина!
— Астраханцы приняли крымского хана!
— О правоверные, настал конец урусам!
Толпа казанцев двинулась узкой улицей, кричала, требовала:
— Хан Сагиб, отдай нам на суд посла московитов и урусских купцов, зачем укрываешь?
Дикий рёв толпы доносится в каменный дворец Сагиб-Гирея. Чуть склонив голову, хан слушает, довольно потирает руки, хмыкает. Сагиб знает, толпу подстрекают его люди. Гирей давно собирается казнить московского посла и урусских купцов, что попались ему в тот день, когда Шиг-Алей бежал из Казани. Но хан думает: пусть разгорячённая толпа расправится с урусами, зачем для этого палачи? Когда толпа учует запах урусской крови, она ещё больше возбудится, возненавидит неверных московитов. Гирей скоро поведут свои орды на Русь. Сагибу известно, брат Магмет и хан Мамай для того и стоят у Астрахани, чтобы напоить коней в Москве-реке…
На ворсистом ковре полукругом сидят мурзы, не сводят очей с хана. Сагиб наконец открыл рот, сказал:
— Мурза Гасан, прикажи нукерам, пусть откроют темницу, как того хотят правоверные. Отдаю урусов на суд казанцев.
Склонили головы мурзы и беки. Мудр и воин Сагиб-Гирей, такого хана надо казанцам, а не безвольного Шиг-Алея.
* * *
Ещё не замёл песок следы копыт казачьих коней, не засыпал пепел на пожарищах, как в Крым въехал посол великого князя и государя боярин Мамонов.
Рыхлое тело боярина лоснится от пота, лысина покрыта испариной. Мамонов вытирается рукавом широкого кафтана, пыхтит.
За Перекопом почти до самого Бахчисарая выжженные, разорённые аулы, вытоптанные виноградники.
Боярин Мамонов поглядывает в оконце громоздкой колымаги, покачивает головой, приговаривает:
— Погуляли черкасцы, звона нашкодили!
И не поймёшь, сожалеет боярин, радуется ль беде крымцев.
В ногах Мамонова сидит дьяк Морозов. Он и дьяк у посла московского, и за толмача. Морозов сумрачен. Всю дорогу бранит в душе князя Одоевского за то, что в орду снова послал. Аль мало в тот, первый раз дьяк настрадался? Особливо когда за боярина Твердю остался и они вдвоём с Мамыревым посольство правили.
Нынче сызнова терпи ордынское глумление.
Нудно поскрипывает колымага, пахнет конским потом. За колымагой растянулись возы с посольскими пожитками, дары государя и великого князя Московского хану и его ближним. Попарно, обочь дороги, едет верхоконная сотня служилых дворян.
— Ведаешь ли, дьяк, — в который раз спрашивает Мамонов, — ханские послы нонешним летом в Москву приезжали требовать от государя шестьдесят тысяч алтын да безопасности царьку казанскому Сагиб-Гирею.
И боярин, не дожидаясь ответа дьяка, сам приговаривает:
— Поделом ответ государев: «Не видать вам денег, и не дам Сагибу покоя. Казанцы за посла московского и купцов русских ответ понесут».
Мамонов гладит ладонью бороду.
— Не те ноне крымцы, чтоб Москву стращать, не те. Морозов молчаливо соглашается с боярином и уныло смотрит на бахчисарайскую улицу.
Вот и караван-сарай. Колымага въехала в ворота, остановилась.
Дьяк вылез, помог выбраться Мамонову. Боярин долго кряхтел, отдуваясь, потом выговорил сокрушённо:
— Не успел дома обжиться, в бане вдосталь напариться, и на тебе, сызнова в татарской каморе с тараканами да иной нечистью на полу валяться. Аль у государя на Мамонове свет клином сошёлся, что ему честь така?
* * *
Хоромы у князя Михаилы Глинского на Лубянке новые, каменные, с большими оконцами в свинцовой оправе, шатёр крыши позлащён. Чуть солнце над Москвой проглянет, играют хоромы, переливаются разноцветьем иноземные стекольца.
Князю Михаиле от государя почёт каждодневно. Давно забыто, как хотел Глинский в Литву бежать, а его перехватили. Василий о том Михаиле не напоминает.
Московские бояре Глинскому завидуют, угодничают перед ним. А за спиной шепчутся, злословят. От кого секрет, седни литовский князь, а завтра родная племянница его великой княгиней будет. То ни от кого не секрет.
Князь Глинский, в кафтане, без шапки, переходит из палаты в палату. Под красными сафьяновыми сапогами тоненько поскрипывают сосновые половицы. В просторной горнице Михайло остановился. Света много, стены картинами расписаны, как там, в литовском замке.
