извиниться за свою выходку, хотя и понимаю, что простить такое нельзя. В то утро, устад-сахиб, я столь нагло подошел к вам и сел за ваш столик, поскольку незадолго до этого слушал по радио рагу «Тоди» в вашем исполнении.
Маэстро, ощупывая овощи, слегка повернул голову в его сторону.
– Мы с приятелями сидели под нимом, и у одного из них был радиоприемник. Так вот, нас заворожила ваша музыка – вернее, меня заворожила. Я решил как-нибудь рассказать вам о своих чувствах. А потом все пошло наперекосяк, дурь в голову ударила…
Дальше извиняться было бесполезно – по крайней мере, без упоминания других обстоятельств (например, что Исхаку показалось, будто устад Маджид Хан пытался оскорбить память его отца).
Маэстро едва заметно кивнул, давая понять, что услышал Исхака. Он посмотрел на его руки, заметил бороздку на ногте и то, что молодой человек пришел на рынок без сетки.
– Стало быть, вам понравилась моя «Тоди», – сказал он.
– О да… Только она была не вашей, а самого Господа Бога – так прекрасно вы ее пели, – кивнул Исхак Хан. – Сам Тансен заслушался бы вашим исполнением. Однако с того дня я больше не могу вас слушать.
Маэстро нахмурился, но не осмелился уточнить, что Исхак имеет в виду.
– Сегодня утром я как раз буду репетировать «Тоди», – сказал устад Маджид Хан. – Если хотите, заглядывайте ко мне после рынка.
Исхак потрясенно разинул рот и распахнул глаза, как будто сами небеса упали ему в руки. Он забыл и о своем недуге, и об уязвленном самолюбии, и о полном финансовом крахе, вынудившем его обратиться за помощью к устаду. Разговор музыканта с торговцем он слушал как во сне:
– Почем эти?
– Две с половиной анны за пао [261], – ответил торговец овощами.
– За пределами Сабзипора такие продаются за полторы анны!
– Бхай-сахиб, у меня цены Чоука, а не Сабзипора.
– Очень уж высокие цены.
– Так в прошлом году у меня прибавление случилось, вот с тех пор все и подорожало. – Торговец овощами, спокойно сидевший на земле на куске джутовой циновки, поднял глаза на устада.
Тот не улыбнулся речам торговца.
– Больше двух анн не дам, – сказал он.
– Меня кормят покупатели, господин, а не благотворители из гурудвары.
– Ладно, ладно, – проворчал устад Маджид Хан, бросая ему монеты.
Купив немного имбиря и чили, музыкант решил взять тинду [262].
– Только смотри, самые мелкие выбирай.
– Да-да, я так и делаю.
– А помидоры у тебя мягкие.
– Мягкие, господин?
– Сам потрогай. – Устад убрал помидоры с весов. – Взвесь вместо них вот эти.
Он порылся в ящике с помидорами и выбрал другие.
– Не могли они за неделю сгнить, господин, но как скажете, как скажете…
– Смотри не обвешивай, – проворчал устад. – Если будешь подкладывать грузы на свою чашу, я буду добавлять помидоры на свою. Этак они у меня и на сковороду не поместятся.
Вдруг внимание устада привлекла цветная капуста – на вид еще вполне свежая, не то что у остальных торговцев. Впрочем, услышав цену, он пришел в ужас.
– Бога совсем не боишься, да?
– Для вас, господин, я еще специальную цену назвал!
– Что значит специальную? Да ты всем по этой цене отдаешь, нечего мне лапшу на уши вешать. Специальная цена, как же…
– Зато капуста особая – ее и без масла можно жарить!
Исхак едва заметно улыбнулся, а устад Маджид Хан сказал остряку-торговцу:
– Ладно, вот эту мне взвесь.
Потом Исхак предложил ему донести покупки до дома.
Маэстро дал ему сетку с овощами, совсем забыв про его больные руки, и направился в сторону дома. По дороге они молчали. Исхак тихо шел рядом.
У входа в дом устад Маджид Хан громко объявил:
– Я не один!
Изнутри донеслись встревоженные женские голоса и удаляющиеся шаги.
Они вошли. В углу стояла танпура. Устад Маджид Хан велел Исхаку положить сетку на пол и подождать его. Исхак замер на месте, но сам потихоньку осматривался по сторонам. Комната, забитая дешевыми безделушками и аляповатой мебелью, была полной противоположностью безукоризненной гостиной Саиды-бай.
Устад Маджид Хан, помыв руки и лицо, вернулся и велел Исхаку садиться, затем настроил танпуру и принялся за рагу «Тоди».
Поскольку таблаиста не было, устад Маджид Хан исполнял ее куда более раскованно – не так ритмично, зато пылко и напористо. Исхак никогда в жизни не слышал от него подобного исполнения. Прежде маэстро начинал не со свободного алапа, как этот, а с очень медленного ритмического цикла, дававшего исполнителю определенную – но все же не такую – свободу. Атмосфера этого зачина столь разительно отличалась от других исполнений устада, что Исхак моментально погрузился в музыку: он закрыл глаза, и мир вокруг перестал существовать. Через минуту исчез не только он сам, но и певец.
Неизвестно, сколько прошло времени, когда Исхак вновь услышал голос устада:
– Ну, подыграй мне.
Он открыл глаза. Маэстро сидел прямо, как штык, и указывал рукой на лежавшую рядом танпуру.
Исхак не ощутил никакой боли, когда повернул к себе танпуру и начал перебирать четыре струны, безупречный строй которых представлял собой открытую, гипнотическую комбинацию тоники и доминанты. Исхак подумал, что маэстро собирается музицировать дальше.
– А теперь повторяй за мной. – Устад пропел фразу.
Исхак опешил.
– Ну, чего молчишь? – строго спросил устад своим фирменным учительским тоном, хорошо знакомым студентам колледжа имени Харидаса.
Исхак Хан запел.
Устад подавал ему все новые и новые фразы, сперва короткие, затем все более длинные и сложные. Исхак повторял их, как мог, поначалу медля и привирая со страху. Вскоре голос его окреп, и он полностью отдался музыке, растворился в ритме ее приливов и отливов.
– Саранги-валлы обычно хорошо подражают, – задумчиво проговорил устад, – но в твоем исполнении есть нечто большее.
От потрясения Исхак Хан даже прекратил перебирать струны танпуры.
Устад помолчал. Тишину комнаты нарушало лишь тиканье дешевых часов. Устад Маджид Хан взглянул на них недоуменно, как будто впервые заметил, а затем посмотрел на Исхака Хана.
Его посетила неожиданная мысль: возможно… быть может, он нашел в Исхаке преемника, которого искал долгие годы и уже не чаял найти… того, кому он смог бы передать свое искусство, кто любит музыку всей душой, не то что его сын, который не поет, а квакает… У этого молодого человека уже есть исполнительский опыт, да и голос приятный. К тому же он безупречно интонирует и в совершенстве владеет приемами орнаментики. Его исполнение отличает неуловимая выразительность, даже когда он просто копирует фразы, а ведь в этом и заключается душа музыки. Но вот способен ли он
