склонить князя заглянуть на некоторое время в монастырь Гневош доверил Бобрку. Клеха справился с поручением очень ловко, ничего о Вильгельме не говорил, намекнул только, что знает о королеве, а был уверен, что Семко, который старался видеть её как можно чаще и добивался её милости, охотно поспешит навстречу.
До приготовления к вечернему приёму оставалось несколько дней, герцог Вильгельм занялся им с большим нетерпением, желая выступить как можно великолепней.
За двадцать четыре часа до назначенного дня повар герцога Вильгельма со своими помощниками уже хозяйничал в монастырской кухне, которая никогда ещё столько и таких приборов для приготовления еды не видела.
Брат Протазий, который считался одним из лучших мастеров своего дела, стоял, заложив руки назад, молча, изучая тайны этих изысканных блюд, о которых никогда не слышал.
Нарезали мясо всякого вида, пекли самые удивительные пироги, называемые в то время тортами, но прежде всего удивляло неслыханное количество приправ и ингредиентов, которые венскому повару нужны были для всего. Индийский перец, корица, гвоздика, мускатный орех, сахар, кубеба, генуэзские апельсины, сицилийские тартофоли, райские зёрнышки были используемы в таком количестве и с таким расточительством, что благочестивый брат Протазий сомневался, не были ли эти изыски грешным наветом сатаны.
Греческие вина, которых привезли несколько бочек, также вызывали удивление чудесным вкусом и своим огнём.
Не менее изысканными была посуда, серебро, скатерти, тарелки, солонки предивной работы, на которых стояли латинские надписи, кубки и разноцветные венецианские стёкла.
Братья и даже некоторые старые монахи пришли посмотреть на диковинку, вдыхая и думая, может, сколько денег выбросили напрасно на это мирское тщеславие…
Герцег с полудня был занят только тем, как выступит, а так как его больше волновало, чтобы причёсанные с утра волосы не потеряли лоска и свежести, велел их повторно причёсывать и намазывать.
После совещания с Сухенвиртом князь нарядился в фиолетово-чёрный цвет, дабы показать сердечную боль, и надел на шею только одну золотую цепь, но она была сложена из нескольких тончайших, как нити, цепочек… Сигизмунд Люксембургский обычно носил на груди золотого дракона, у Вильгельма была искусно сделанная роза, окружённая листьями, которые складывались из изумрудов. Обувь с острыми носами была окована золотом, но ещё более дорогая рубиновая безделушка покрывала бляшку. Вильгельм в этом наряде был прекрасен, хоть рисовать, что доставляло ему огромное удовольствие, потому что Сухенвирт и Гневош это громко говорили, а взгляды всего двора подтверждали.
Он хотел быть в монастыре первым, чтобы там принять королеву и бросить взгляд на устройство трапезной. Поэт напрямую признался, что боится, как бы запах после старых монахов, пропитавший стены, и запах их простых блюд не отравили там воздуха.
Чтобы предотвратить эту трагедию и чтобы атмосфера соответствовала поэзии этой минуты, из дорожных сундуков достали два комнатных кадила, которые хотели поставить в двух противоположных концах.
С небольшой группой верных ему людей, потому что слуги его опередили, герцог наконец отправился в монастырь, на пороге которого его приветствовал отец Францишек и проводил в празднично убранную трапезную. Чтобы в ней было больше свободного места для гостей, потому что королева обещала прибыть со своим женским двором, столы придвинули к стенам, а сначала подвинули накрытые лавки.
Герцог был вполне всему рад, но только мало ему этого было, и утешало только то обстоятельство, что он находился в дороге. Поскольку опускающийся вечер мог застать их на развлечении, приготовили множество восковых свечей и сальных светильников. Сухенвирт нёс приготовленный новый вирш, королева хотела привести с собой Хандлиска, флейтистов, лютнистов и сербов. Празднество обещало быть прекрасным, а расставленные на столах закуски, фрукты, сладости, вина, приправленные специями, в красивой посуде, могли угодить самым привередливым нёбам.
Герцог уже довольно долго прохаживался по трапезной, заранее составляя приветствия и свои беседы с королевой, когда в коридоре послышались голоса, шаги, и Вильгельм, думая, что приехала Ядвига, бросился к двери, чтобы её принять.
Однако он испытал досадное разочарование. На пороге появился князь Семко, а так как Гневоша не было, настоятель должен был познакомить их, что прошло не очень гладко. Семко казался грубым и мрачным. Вильгельм – гордым и холодным. С первого взгляда они знали уже, что не подружаться.
Князь Мазовецкий не любил гнуть перед кем-нибудь шею, а Вильгельм считал себя одним из первых христианских герцогов. Кроме этого взаимного отвращения друг к другу, герцог Вильгельм был недоволен, что раньше прибывший Семко будет свидетелем встречи с королевой и эту сладкую минуту отравит.
К счастью для них обоих, отец Францишек чувствовал себя обязанным быть посредником между ними, и своей радостью стёр неприятное впечатление от этой встречи двух личностей, не созданных друг для друга.
Семко имел в себе что-то немного дикого, меньше отёсанного, ростом и фигурой возвышался над ловким и изнеженным герцогом, который со всей своей гордостью и элегантностью казался маленьким рядом с ним.
Сухенвирт с огромным любопытством присматривался к этому Пясту, к гербу и эмблеме которого проявлял сильное любопытство. Для него всякий рыцарь был целиком воплощён в своей эмблеме…
Вильгельм и Семко обменялись парой холодных слов, но внимательно друг друга рассматривали. Потом сообщили, – потому что по улице были расставлены часовые – что едет королева. Немедленно бросив Семко, который не знал ещё, что ему делать, Вильгельм выбежал к дверке и остановился там именно тогда, когда Ядвига хотела войти. Её сопровождала Хильда, несколько девушек, воеводцина Эмрикова, придворные и Гневош.
Весь этот более многочисленный, чем хотела бы Ядвига, отряд оказался нужен для приличия.
При виде Вильгельма лицо королевы покрылось румянцем, она подала ему дрожащую руку, а волнение не позволило услышать ей несколько выученных слов, которыми он её приветствовал. Держась за руки и тихо разговаривая, они прошли немного по тёмным коридорам, и Вильгельм привёл её в трапезную. Кто видел королеву в замке и увидел бы её здесь, с трудом бы узнал в этой весёлой, с ясными глазами, с улыбающимися губами девушке ту грустную, задумчивую женщину, которой замок казался тюрьмой.
Она едва бросила взгляд на Семко, который приветствовал её у двери, поздоровалась с ним и тут же вернулась к возлюбленному. Глаза, что на неё смотрели, не лишили её смелости, чувствовала себя свободной, потому что из тех грозных, хмурых старцев, которых она называла палачами, никого не было.
Напротив неё стоял тот, с которым она была обручена с детства, муж её сердца и выбора, который напоминал ей о сладких минутах детских игр в Буде и Вене. Она была счастлива. Казалось, забыла о завтрашнем дне,
