холодно; его лицо не разгорелось, как когда-то, не согрелось сердце. Он помнил ту минуту, когда его возвели на трон, чтобы потом обессиленным отдать в добычу противнику.
Бурно начались прения, но тем, кто знал, кто их вёл и ими распоряжался, конец их было легко предвидеть. Старые и молодые краковские паны были одной командой, в согласии друг с другом, и шли под руководством нескольких человек. Всё обстояло так, как предвидели. Противникам дали накричаться и всё, что они хотели сказать, дали высказать, позволили угрожать аж до усталости. Они встали со своим Ягайллой только тогда, когда те были уставшими, а поддерживали его так, что даже из группы врагов часть оттащили.
Нужно добавить, что всё, без исключения, духовенство, церковь и дело святой веры были за них. Многие колебались, когда красноречивые и елейные епископы возвысили голос, во имя Божье призывая избавить от ада множество людей с языческим вероисповеданием.
С чем же можно было выступить против такого великого дела, и чем уравновесить такую добычу?
Королеве каждый день доносили о совещаниях, она потихоньку заблуждалась надеждой, если не на победу, то на разрыв мнений; в конце концов она должна была сдаться силе, и признать, что только она сама может себя спасти, ни на кого не рассчитывая. Это не сломило храбрую женщину, не согнулась. Вильгельм был для неё мужем, слово, данное ему в детстве, – святым; дело было в том, чтобы с ним соединиться, и тогда никакая сила оторвать его от неё не сможет.
В последний день на стороне литовского князя было такое подавляющее большинство, что те, кто был против, признав себя побеждёнными, начали разъезжаться.
Первые побитые на голову великополяне, уже не показываясь Семко, разбежались. Даже Бартош не пришёл к князю, и он последнюю надежду бросил на пороге комнаты. К королеве пошли только отправленные духовные лица во главе с Бодзантой.
Прежде чем дала им аудиенцию, Ядвига уже обо всём знала и приняла сильное решение, отказавшись от открытой борьбы, каким-либо образом сохранить супругу верность.
Напрасно маленький епископ то и дело ей повторял, что Вильгельм не был её мужем, и что благословение в детстве ни его, ни её не связывало. Королева спорить с ним не хотела, но покачивала головой и давала понять, что он её не убедил.
Также с этой нерушимой волей она приняла епископов.
Бодзанта с обычной своей мягкостью, утешая, смягчая неприятный взгляд, обьявил ей от имени народа решение, что должна отдать руку Ягайлле. Всё, что можно было сказать за этим, Ядвига уже слышала, но ничто не могло её сломить. Великая слава обращения язычников ей не улыбалась.
После Бодзанты голос взял Доброгост, говорил Радлица. Она слушала, бледная, безмолвная, невозмутимая, как статуя, не показывая уже ни гнева, ни возмущения, не жалуясь на насилие и неволю. Она была похожа на виновника, которому огласили приговор, а он не имел права ни обжаловать его, ни защититься от исполнения. Возвела оче горе, заломила руки, задрожали губы, ничего не сказала.
Епископы ждали, не захочет ли она защищаться, не будет ли просить о снисхождении. Они и паны Совета были готовы хотя бы на коленях её просить, умолять, вымаливать разрешение. Вопреки всякому ожиданию, Ядвига была молчалива, неподвижна, как статуя. Тогда Бодзанта повторно взял голос, призывал благословения небес, ручался, что все молитвами её поддержат. Королева молчала.
Ещё мгновение побыв рядом с ней, духовные лица, посовещавшись между собой, решили, не уговаривая больше, дать Ядвиги время привыкнуть к этой мысли и сдаться необходимости.
Королева немедленно вышла в свои комнаты. Там ждал её один Спытек, на которого она тем больше гневалась, чем больше возлагала на него надежд раньше.
Она с упрёком на него взглянула.
– Королева и пани, – сказал Спытек, складывая на груди руки, – не упрекайте меня ни в неблагодарности, ни в измене. В ту минуту, когда на вашу голову надели корону, вы взяли на себя обязанность страдать для неё. Этот холодный венец не имеет жалости.
Спытек опустился перед ней на колени, она рукой оттолкнула его от себя.
– Я осталась одна, – сказала она, – буду сама своими силами искать спасения.
– Милостивая пани, здесь уже никого нет. Весь народ падает перед вами на колени, умоляет, костёл просит…
Ядвига покачала головой.
– Значит, я должна быть вероломна? Никогда!
Спытек говорил, жаловался, убеждал; она больше не отвечала. Кроме очень щуплой горсточки наперсников, никто не мог угадать мысли и намерения королевы.
Тот, кто утешался тем, что время подействует и сломает это упорство, несмотря на это, беспокоились, потому что со времени прибытия Ядвиги не видели в ней ни малейшей перемены.
Одними словами она раньше и теперь защищалась от натиска, в её поведении была только та разница, что раньше она выступала открыто и пылко, теперь всех сбывала молчанием.
Даже её подруга Эльза Эмриковна, от которой не имела тайн, потеряла доверие. Ей прислуживала старая Хильда, не отходил от неё Гневош, ругая панов, которые полностью с ним порвали. Среди придворных сновал Бобрек.
Сразу же после съезда Добеслав из Курозвек предложил, чтобы князя Вильгельма хотя бы силой удалить из Кракова. Ясько и другие были против этого, не желая больше раздражать Ядвигу.
Более быстрые и более молодые глаза, чем у пана Добеслава, может, заметили бы оживлённый обмен посланцами между замком и двором Гневоша; подарками, которые носили и отдавали, имеющих различное значение.
Поэт Сухенвирт вкрадывался в замок и вечерами в маленьком кругу, после песен и музыки Хандслика, декламировал стихи, сочинённые им в честь Вильгельма.
Лютнист королевы вечерами спускался к Гневошу и играл грустному пану песни, которые отвечали состоянию его души.
Даже старая Хильда выкрадывалась, относя собственные слова своей госпожи Вильгельму и принося его нежные и красноречивые ответы. Кроме того, Гневош так ловко сумел приготовить, разгорячить обе стороны, и обеим так льстить, что стал королеве необходим. Князь обещал ему, когда всё будет благополучно доведено до конца, наградить огромной собственностью и высшими должностями.
Подкоморий свысока поглядывал на всех и в собственных интересах поддерживал дело Вильгельма.
Королева и князь согласился на то, что они должны были, усыпив бдительность Добеслава, соединиться друг с другом или в замке, или в доме Гневоша.
Подкоморий убеждал, что гораздо легче было переодетому Вильгельму прокрасться в замок, спрятаться там под охраной Хильды в комнатах королевы, а когда это будет сделано, Ядвига публично объявит, что её муж был с ней, и никакая сила разлучить их не сможет.
Поэт Сухенвирт, которому воинственные и грозные польские лица тем больше давали пищи
