— Враг станет охватывать и окружать нас — того не бойтесь. Орда встречного удара не выносит. Как расхлестнется она перед нами, ты, Алешка Варяг, со своей сотней вцепишься в левую половину, а ты, Микула Тур, — в правую. Костьми ложитесь, но штоб висели на них, как добрый пес на ухе вепря. Я же с остальными стану ломать орде самый хребет. Туго придется — отход по трубе. — Воевода усмехнулся в свои пышные сивые усы, спросил: — Чего принахмурились? Давно с ханами не миловались, боязно, што ль?
— Привыкнем, боярин.
— Вот и начнем привыкать. Да помните: за нами — Непрядва!
Воины Тимура стояли недвижно, словно вызывая русских на удар. Русские тоже не спешили в бой: начальник сторожи имел приказ — от переговоров не уклоняться. Москва не искала войны, она лишь готовилась защищаться.
Непобедимым богатурам Железного Хромца скоро надоело только смотреть на врага, который, судя по всему, и не собирался показывать спину при одном блеске самаркандских мечей. Наянов Тимура, никогда не имевших дела с русской конницей, обманула малочисленность врага — они устремились вперед и приняли встречный удар, уверенные, что легко охватят и вырубят затиснутый в кольцо отряд противника. Случилось то, что случается, когда хотят остановить булатный клинок жестяной заслонкой: весь центр ордынского чамбула полег, его порядок распался, и через полчаса кровопролитной сечи «непобедимые» бежали к своим станам, сея тревогу и смуту.
Хотя владыке преподнесли иную картину боя, он без труда извлек истину из путаных слов наянов, но взыскивать ни с кого не стал: мелкие поражения он считал уроками больших побед. И хорошо, что русы проучили кое-кого из самонадеянных мурз. Но Тимур вдруг задумался о судьбе Мамая, которого считал когда-то опаснее всех ханов, взятых вместе. Только поэтому подсадил он на золотоордынский трон Тохтамыша.
Близилась осень, следовало продолжать поход немедленно, чтобы закончить до зимы, либо поворачивать обратно. Собрав наконец военный совет, Железный Хромец не спешил намекнуть приближенным, чего хочет сам. Голоса разделились. Одни убеждали владыку поднимать войско и решительно идти вперед, соблазняя богатствами московского князя, который набил подвалы серебром. Другие осторожно припоминали губительные ранние зимы, случавшиеся в русском краю. Третьи прямо говорили, что московская рухлядь и серебро не стоят жертв, которые придется принести, сокрушая стотысячное войско, хорошо устроенное и оснащенное огненным боем. Эти третьи вспоминали Мамая. Тимур отпустил военачальников, так и не объявив своей воли.
Спал он по-стариковски мало. Все чаще ночами его посещали кровавые кошмары, и, возвращаясь из походов, он задабривал аллаха, строя в честь его дворцы и мечети. Сейчас бессонницу усиливала сосущая боль под ложечкой; может быть, к непогоде ныла нога, которую ему перебили в молодости за воровство. Еще хуже мучила неизвестность, перед которой стоял. Мысль об отступлении его бесила: по всему миру разнесется весть — непобедимый Тамерлан бежал от какого-то московского щенка. Что в этом мире останется после смерти великого Тимура? Развалины да могилы? Его империя держится лишь силой его же меча, а изукрашенные рабским трудом Самарканд и Бухара разве восполнят разрушение множества городов во всех окрестных землях? Останется военная слава, но и она теперь под угрозой. Разгромив Русь, он бы на века оставил память и в северных странах о Железном Хромце, да только Русь темна для него, как морская пучина. Мамай ведь тоже считался непобедимым… Имея двухсоттысячную армию, нетрудно отступить даже и в случае поражения, но какой же военачальник в шестьдесят лет захочет рисковать славой, приобретенной десятилетиями кровавых трудов? Рискуют молодые — у них есть силы и время вернуть утраченное. Старики судьбу не испытывают: одна их неудача способна перечеркнуть все и они оказываются на свалке. Мамай был моложе его, когда споткнулся на Непрядве, бегущей в двух конных переходах от нынешней ставки Тимура.
Сон подкрался перед рассветом, когда старый завоеватель начал склоняться к окончательному решению. Под шелковым одеялом, набитым козьим пухом, было душно. Тимуру грезилось, будто он, обливаясь потом, карабкается на скользкую, высоченную гору, чело которой окутывают серые снежные тучи. Достигнуть бы покрытых льдами скал — там желанная прохлада, там поют ледяные ключи, способные утолить жестокую жажду, сжигающую грудь. Тимур спешит, задыхается, а заветная вершина не становится ближе, и гора упорно скрывает свой лик в тучах. Но вот серые облака заклубились, потекли, явилась каменная голова великана в сверкающем шлеме. Тимур затрепетал, увидев, как под ледяным шлемом открываются железные веки чудовища. Летучие искры сыпались из этих страшных глаз, обращаясь в крылатых воинов, вооруженных огненными мечами, и все воины до единого устремлялись к Тимуру. Он бросился назад, оскальзываясь, полетел в пропасть…
Долго лежал старый воитель, глядя на серый круг утреннего неба в дымовом отверстии юрты. Мучила жажда, но он не звал слуг. Минуло две недели, как остановил войско. Лениво подумал: не остановись — мог бы теперь спать в московских палатах. Или… На его долгий стариковский кашель в юрту вползли трое немолодых мужчин в одинаковых полосатых халатах, каждый под мышкой держал черную книгу. Упершись лбами в войлок, замерли. Это были толкователи снов — их первыми утром впускали в шатер владыки, если не было других указаний. Лежа, Тимур скосил глаза на согнутые спины, хрипло спросил:
— Если большая ледяная гора открывает глаза на человека, что она хочет сказать ему?
Все трое разогнулись, двое стали поспешно листать книги, один, белобородый, в зеленой чалме, испуганно уставился на владыку темными глазами.
— Говори, Сафар-ходжа.
— Повелитель, я знаю этот сон, — голос аксакала дрожал, — но язык мой не смеет произнести слово.
— Пусть произносит. Ты же знаешь: за гадания я не отрезаю даже самые болтливые языки. А тому, кто молчит передо мной, лучше бы родиться немым.
— Этот сон, повелитель, видел Мамай, когда шел на Москву.
Толкователи сновидений затаили дыхание, Тимур долго молчал, потом спросил тем же хриплым голосом:
— Тебе кто заплатил, Сафар? Корийчак? Темир-Кутлуй? А может, еще кто-то, желающий стать ханом в Золотой Орде? Кто это там боится, что я оставлю его без дойной кобылицы, предав страну урусов гибельному ветру истребления?
— Помилуй, владыка царей! — испуганно закричал гадатель. — Мне никто не платил. Я сам отдал четыре золотых цехина толкователям снов, служивших Мамаю, чтобы выведать их знание.
— Вон, шакалы! Вон из моего куреня! — Тимур схватил лежащий в изголовье щит и запустил им в согнутые спины.
Через час, после утренней молитвы и омовения, поостывший от гнева хромец приказал своему юртджи:
— Разыщи этого проклятого Сафара и выдай ему пять золотых цехинов. Вечером, перед сном, пусть он войдет ко мне.
Простояв на месте полмесяца, огромное азиатское войско покинуло становища между речками Сосной и Красивой Мечей и стремительно покатилось на юг, словно по пятам гнался беспощадный враг. Русские сторожи проводили его до Тихой Сосны и, убедившись, что враг уходит, повернули на север. Во всем Елецком княжестве, где вперемежку жили русские и татары, не осталось селения, а люди встречались так редко, словно здесь лет пять свирепствовала чума. Бегство Тимура подтвердило старую, как мир, истину: завоеватели страшны только разобщенным и ослабевшим духом, твердого отпора они сами страшатся, как ночной вор страшится света.
То, что старый хромец готовил Руси, изведали другие. До основания были срыты главные золотоордынские города Сарай-Берке и Хаджи-Тархан. В устье Дона навсегда исчезла с лица земли торговая Тана. Вырезав ее жителей и сровняв город с землей, кровавый фарисей и тут решил выступить в роли бича божьего: он велел сохранить жизни лишь работорговцам и всех продал на галеры. Войско его опустошило Северный Кавказ и разрушило все до единой крепости Грузии. В Золотой Орде, потрясенной нашествием, началась новая борьба за трон между тремя ханами.
Двадцать шестого августа близ Москвы, на Кучковом поле, Владимир Храбрый и митрополит Киприан во главе огромного крестного хода встретили владимирскую икону и торжественно препроводили в Успенский собор Кремля. Скоро с Дона прилетела весть о бегстве Тамерлана с его полчищами, и бескровное избавление от могущественного врага приписали вмешательству небесных сил. Юный Василий не спорил о славе с самим небом и, воротясь в Москву, вместе с Владимиром заложил на месте встречи иконы каменный храм, а церковь объявила двадцать шестое августа праздником Сретения Богоматери. В народных глазах авторитет Москвы неслыханно вырос — само небо указывало русскую столицу! Теперь нельзя было спорить за Владимирское княжение, не оспаривая Московского, право на которое имели только наследники Донского.
