которую плели девичьи и мужские голоса, воображение низало слова:
Упал… туман… на глу-убь мо-орскую…
Сурожский бе-ерег дик и… крут…
Я не о бе-ереге… тоску-ую…
Толкнуло, сбив дремоту совсем: ошибся я, грек-соблазнитель вынюхивает. Трепещут они за свою Таврию старческой слабостью. Я перед ним встал прямой, как свеча пред иконой. Правду говорил… Слабосильные умники, они правду выворачивают, как рубаху, ищут в изнанке. Скажу ему, как Святослав говаривал, иду на вас! И он успокоится.
A-а, пусть, что мне греки… Будут мутить через послов в Киеве, в Чернигове, нашептывать Изяславу, будить гнев Святослава. Чтоб им! Далась Таврия. К чему мне она… Вслед греку пошлю кого-либо к Поликарпосу, посовещавшись с дружиной. Помогут.
Сказано – сделано, не вернешь. Так ли, иначе ли, Ростислав умел не жалеть ни о давнем прошлом, ни о дне, едва прошедшем. На будущее – наука, нечего голову мучить. Князь-изгой ничего не боялся: справится, пока люди с ним. Спокойной жизни не ждал, злобой жизнь не укорачивал. Открываясь греку, Ростислав запечатлел в словах мысли, которых ранее складно и ясно не высказывал: не было нужды и случая. Ныне бросил бисер свиньям. Поднимут и, не поняв, оборотятся против него же? У него не убудет. Сегодня он сам будто бы лучше понял и себя, и что ему делать. Стало быть, прибыль от хитрого грека?
И уже улыбался и мыслям своим, и тихому-тихому движению: ишь как крадется ножками в тоненьких туфлях, не думая, как заранее выдал ее вкрадчивый запах масел от разных цветов, сама делает смесь и аромат ее – будто с ним родилась.
Вот и она. Чуть коснулась, чуть шелестит: мне там скучно и знойно от стен, ты, мой прохладный, устал, утомился, я только так, только так, ты же спи, мой красавец, усни… Шептунья, мышка-цветочек чудесный. Сон глубокий и легкий, без снов.
Медленная луна трудно и поздно рождалась из высокого темного лона востока. Впервые увидев сурожскую луну, пришлый русский говорил: кровавая, не к добру. Тмутороканец оспаривал: такая у нас всегда она.
Обычное не страшно, привычному не удивляются, не загадывают, откуда и какой ждать беды. Позднее тмутороканская луна, поднявшись к звездам, омоется воздухом, пожелтеет, побледнеет, а утром станет серебряной, как везде, и забудутся ночные мысли – темные, тревожные. Не будь тревоги – не было б и покоя, не будь несчастья – перестанут счастье ценить, разлука горька, да все искупается сладостью встречи. Просто-то как! Что за мудрость прадедовская! Однако же так оно есть, а почему? Не от нас пошло, не нами кончится. Пока жив человек, с ним живет его надежда. Собственная.
Княжой стол поставили во дворе, а над двором, чтобы солнце глаза не слепило, не жгло голову, на корабельных мачтах натянули шелковую паволоку, собранную из разных кусков, как пришлось. Пришлось же радугой наподобие той, которую Бог послал всеизвестному Ною во извещение о конце потопа. Или, проще сказать, какую не раз видят прочие смертные, когда солнечные стрелы догоняют уходящий дождь. Не в порицание Бога тмутороканская радуга вышла куда как поярче.
Заполнили столами со скамьями княжой двор – только пройти. Столы вышли на улицы, разбежались по улицам. Строила вся Тмуторокань, ибо у какого же князя найдется столько столов и столько скамей и где он такой запас держать будет!
Званых много, вся Тмуторокань с Корчевом, избраны все и каждому – место. Свое, известное, без спора: каждый каждого знает. Души у всех равны, а счет местам идет по старшинству, начиная с дружинников, местных и пришлых бояр, они же именуются большими, старшими. Они тоже между собой считаются, и за счетом все прочие следят. Иначе не будет порядка, а будет обида. Будет обида, будут и битые головы.
Не только столов со скамьями – ни у какого князя и посуды не хватит на всех: блюд и блюдец, ковшей и ковшиков, горшков и горшочков, ложек и ложечек, мис и мисочек, ножей-ножичков и всякого прочего, без чего стол не в стол, без чего и есть чего есть, да не из чего есть и нечем.
Княжья посуда – бочка с бочонком, кадь с кадкой, да ушаты широкие, да корчаги глубокие, да котлы, да вертела саженные, кули набитые. И еще особая посуда – шесты с крюками, на которых своего дня ждут свиные окорока и бока копченые, дичина мелкая и дичина крупная. Такова княжья посуда. А другой посудой люди помогут, не впервой пировать.
Не считая княжой поварни, в двадцати местах с утра варили, томили, жарили, парили. Такой дух пошел из Тмуторокани, что в окрестных виноградниках лисы, прехитрые бестии, по слову философа, сытыми пустились охотиться, лакомясь мышиным мясцом под новой воздушной приправою – вкусно…
Князь Ростислав вылез на Петухову вышку, где спал ночью, и позвал на весь мир:
– За столы, други-братья, за столы, за столы-ыыы!
Силен князь телом, голосом его Бог не обидел, но человек он и нуждается в помощи. Не беда. Вблизи услышали. Вдали увидели. И пустились помогать в сто голосов, в тысячу голосов.
Кто кричит: – Неси на столы!
Кто: – Садись за столы!
Кто: – Спеши ко столам!
А кто, заранее радуясь, белугой ревет: – Под столы, под столы!
Погоди, не спеши, попадешь и под стол, коль сегодня тебе там постель уготована.
Князь с утра велел ключникам: чтоб ничего у нас не осталось! Ни в подвалах, ни в порубах, ни в повалушах, ни в кладовых, ни в кладовушках, ни в ларях. Чтобы все пусто стало. После пира вымыть, подмести, прибрать, подмазать, подчистить, известью побелить. И нового копить станем.
И покатились, будто живые, бочки с бочонками. Стой! Эх, не догонишь! Ха-ха! Догнал-таки! Стой, непутевая, жди! Ушаты тащили за уши, как им положено. Кади с кадками, с корчагами, с мисами – эти важные, будто престарелые боярыни ехали на носилках, широкие, толстые. Иные укутаны. Что-й то там? Погоди!
Побежали вертела с жареными телятами, поросятами, свиньями, баранами. Их догоняли шесты с копчеными мясами. Где ж тут одним княжьим слугам управиться. Управились. Помощники – вся Тмуторокань.
Чужому, пришлому, непривычному – страшно смотреть. Коту хорошо: шасть на ограду, с ограды на крышу.
Скрывая отвращение, с невольным, глупым для него, но непобедимым страхом взирал комес Склир, оглушенный дикими криками, на чудовищное метание варварских толп.
В Константинополе, на пирах базилевсов, – молчание, чинность. Там более тысячи приглашенных стройно и важно ждут мановения базилевса. Только жадные осы, привлеченные манящими запахами, и толстые зеленые мухи жужжат,
