Он поднялся и выглянул в окно. Зрелище его умиротворило. Непокорные псковитяне безмолвно стояли на коленях перед крыльцом, раздетые донага, исполосованные плетями, обожженные огнем и пламенеющей жидкостью. Они даже не пытались прикрыться тем, что осталось от одежды, превращенной воинами в лохмотья. Иоанн стремительно выбежал на задний двор, где нетерпеливо перебирали копытами приготовленные кони. Малюта подставил ладонь, и царь прыгнул в седло.
— Вот так-то! — неведомо кому бросил он. — Царь я или не царь?
На лавке в маленьких сенях, нежно и беззащитно подобрав, как ребенок, белые полные ноги, лежала женщина. Серыми расширенными очами без укоризны она смотрела вслед Иоанну.
Столица в середине XVI столетия
I
Кто не живал в Москве до великого бедствия — огненной стихии, грянувшей среди бела дня, кто не бродил по плавно изогнутым посадским уличкам и не любовался прозрачными хрустальными далями с высоких Воробьевых гор, чей взор не тонул в долинах московских и кто не окунался в ее студеные пруды, кто не шатался средь шумных торжищ на Поганой луже и в Белом городе, кто не вслушивался в скоморошьи песни и звенящие звуки домры, кто не едал в немецких трактирах тушенной на свином сале капусты с луком и яблоками, кто не пил шибающих в нос медовухи и пива, тайно подаваемых в кабаках, тот сладостного настоящего русского житья не знает и даже вообразить не в состоянии, каково оно есть!
Вот до сих пор спорят, отчего Москва поднялась как на дрожжах, а Новгород, проступивший светло-розовым обликом сквозь тьму веков намного раньше, постепенно отпрянул в сумерки исторической сцены да так там и остался. Действительно, почему?
Не станем отвечать на сей вопрос и присоединяться к кому-либо, потому что думаем о труднообъяснимом появлении и возвышении Москвы как об изощренной фантазии Всевышнего и воочию свершившемся чуде.
Разве не чудесны ее пространства и сады, разве не чудесны ее поля и поляны, разве что-нибудь может сравниться с волшебным Кремлем, который, как бы его ни стремились разрушить и даже сровнять с землей, навсегда остался центром необъятной страны, простирающейся на все четыре стороны света! Изруби эту необъятную страну на части, а все равно природной России столько останется, что и глазом не охватить и на быстром коньке-горбунке не обскакать.
А церкви и монастыри московские! Уже нельзя и похвалить их — свежих слов не сыщешь. Одно перечисление — небесная музыка, гармонию прелестную древнего языка выявляющая. Вслушайтесь, господа! Симонов монастырь, Николаем Михайловичем Карамзиным через два века в «Бедной Лизе» высвеченный. Так драгоценную жемчужину выхватывает из мрака лунный блик. Андроников монастырь, Данилов, Новоспасский! Мелодия и благородство так переплелись и слились, что не разнимешь. А охотников разъять, опорочить и даже уничтожить обнаружилось немало, и трудились они небезуспешно.
В Кремле что ни название, то перл. Успенский собор — усыпальница митрополитов, Архангельский — великих князей. Чудов монастырь с его великолепным храмом. Имя волнующее: Чу-дов! Сердечно волнующее: чу! — дов! Каменные Божьи гнездовья — на века строенные. Церковь Спаса на Бору! Или церковь Иоанна Лествичника. Церкви Ризположения и Богоявления на Троицком подворье. Благовещенский собор, который наделял великих князей духовниками и советчиками. Великий князь Московский Василий III Иоаннович, отец нынешнего государя, за десять лет возвел множество зданий, и среди них церковь Святого Петра на Неглинной. Когда произносишь, протяжные звуки набегают волна за волной, вызывая удивительное чувство движения. Неглинная! Церковь Леонтия Ростовского, Введения Богородицы, Святого Афанасия и Ильи за Торгом. Воскресенская церковь. Не все, конечно, перечислил. Да всех и не упомнишь. Хотелось бы сюда присоединить Покровский собор, что на рву, но его возвели попозже, и стал он ведом и нам, и остальным народам более под именем храма Василия Блаженного.
Вспоминать можно бесконечно. Вот еще два замечательных произведения церковной архитектуры — Святого Николая, в просторечии Николы Мокрого, и другого Николы — Гостунского.
Иоанн красоту Божьих домов понимал, хоть и не учился специально тому. Просто смотрел с высоты Воробьевых гор, по дороге в сельцо Воробьеве останавливаясь, на поразительную картину, перед ним разворачивающуюся. Церкви, колокольни, соборы и монастыри с их золотистыми и синими куполами, устремленные будто на чьих-то крыльях вверх, с птичьего полета приобретают особую величественность. Недаром сильные натуры, такие как Иоанн, а позднее и его фаворит — будущий царь Борис Годунов, любили смотреть на Москву с возвышения. Царь Борис, рассказывают, построил для этой цели вышку, с которой в неделю Мироносиц апреля 13 сошедши, изошел кровью из ушей и носа и скончался, наскоро постриженный в схиму и нареченный Боголепом.
Через три века — приблизительно — Наполеон, собравшийся покорить сей город, тоже смотрел на него долго с Поклонной горы перед тем, как решиться направить низкорослую выдрессированную лошадку по дороге в Кремль.
Какую-то притягательную силу имеет Москва, если озирать ее с облачной высоты! Вот здесь, возможно, кроется тайна невольного торжества столицы над не худшими городами русскими. Думается, ближе к истине те, кто утверждает, что причина не в географии и в топографии, не в экономике и политически удобном расположении, а в чем-то ином, важном и недоступном, которое не уловить, не назвать.
Однако спустимся с небес и перестанем любоваться застывшей в камне и дереве музыкой. Вспомним, что у нас есть еще одно чувство — обоняние. Втянем носом глубоко воздух, пропитанный запахами пищи, и ощутим, как резко пробился внутрь нашего тела аромат копченого мяса и ветчинного сала. Свежий мягкий хлеб пока не остыл и не потерял пьянящего терпкого и кисловатого вкуса. Пенный квас в кружке утолит жажду и позволит продолжить путешествие по улицам с деревянными тротуарами и мостовой. Бревенчатые, прочно сложенные дома с окнами из слюды, обнесенные заборами и утопающие в зелени, манили к себе, обещая уют и покой.
II
Малюта мечтал о таком доме. Двухэтажном, с внутренней лестницей, круто уходящей вверх. Со столовой горницей и спальней, с огромной печью, выложенной цветными изразцами, и красиво украшенными резьбой лавками и столом, у которых ножки прочные и устойчивые, покрытые замысловатым узором. А кровать чтоб была величиной с плот, который гнали из окрестностей Можайска. В конце пути, благополучно доставленный, благодаря покровительству Николы Можайского, он распространял запах свежести и недавно срубленной, еще не промокшей древесины. Вот какая постель ему часто снилась по ночам.
И конюшня во дворе. И псарня. И дворовых поболее. И сарай, набитый поленьями. И чтоб каждый день не лежалое доставляли. И жена снилась. Не девка, мятая и вонючая, пропахшая подмышечным потом, а домовитая, статная, вот только лица никак вообразить не мог. Ни бровей не вырисовывалось, ни очей, ни носа. Зато голоса детишек он слышал. Заливистый смех да веселый топоточек. Первой даст имя Марья. Дочка получше, чем сын. Не в пример другим мечтал о девочках. Вторую крестит Катькой. Будет кричать из одной горницы внизу — наверх: «Ну-ка, Катька, поди сюда!»
И смотреть будет, как она по лестнице сползать начнет. Потом на коня — и в Кремль к государю, а государь вечером к нему, как давеча поскакал в гости к князю Курбскому. А что ему Курбский — друг, что ли? Да не в жисть! Каждодневно против. Что государь ни затеет — не нравится. Не желает ни в чем участвовать, сторонится, смотрит исподлобья. То же и князь Старицкий. Головой качает и платком утирается, а мать Ефросиния шипит по-змеиному. Зато Малюте государь нравится. Добр не ко всем, а верных выделяет. Не скор на ласку, но памятлив.
Еду подавать жене — из родных рук приятнее вкушать. Он закрывал глаза и видел, как с возка в обширных круглых, усердно сплетенных верейках сгружали большие куски говядины, белые, неровные и толстые куски сала, зайчатину — по две-три тушки, кудахчущих кур в клети, зелени навалом, щавеля, крапивы, капусты. И всего помногу, щедро. Когда у Басманова обедал на кухне, видел, как боярину из царских запасов в дом тащат. У Курбского такого нет. Свой двор, свое пропитание. А кто возле Иоанна рядом, от него и кормится. Царское жирнее, царское кучей, навалом, без счета. Бери, но служи. И нос не вороти. Царь пригоршнями кидает, а свое — мелеющим ручейком течет от батюшки да из казны. Вот что означает — на службе кремлевской и у кормила власти или тоже на службе, но подалее от трона.
В рыбный день — рыбу в кадушке, да не уснувшую, а бьющую хвостом. Да не из Москвы-реки взятую. Там, кроме простой, обыкновенной, ничего не водится, но в секретных водоемах для царя ловят и доставляют. И как ухитряются! Стерлядь, леща! Осетров, белорыбицу. Чтоб уха была наваристая. И с перцем и прочими духмяными травами. И кадушку с маслом. И кадушку с медом. И пива разного. И сам он в матово и угрожающе светящихся латах, а не в кольчужке ржавенькой или коротком тегиляе стеганом, с набитой седлом задницей, а в мяконьком седле, крытом ковром. Мяконькое Малюта любил. С мечом тяжелым у пояса и слугой, держащим наготове обшитый лосиной кожей саадак, где лук тугой и стрелы оперенные, с железными острыми наконечниками. Позади государя на два корпуса лошади, но впереди прочих и во главе стрельцов в красных охабнях на подобранных в масть горячих жеребцах, а не как сейчас на задворках — в гуще конной челяди, с арапником и плетью в одной руке и казацкой саблей в другой. Ему бы по заслугам будущим — как Басманову красоваться и щеголять или как Курбскому. Ну хотя бы как Андрею Шуйскому в лисьей шубе и зеленом кафтане с золотыми пуговицами вываливаться из возка.
