Синьбьорну Олаф заплатил большую виру, чтобы не доводить дело до тинга, а кроме того, снарядил в обратную дорогу — после случившегося викинг ни за что не захотел остаться в доме у ярла. Синьбьорн забрал покалеченного сына, как только тому сделалось получше, и немедленно отбыл. Вместе с ним ушли и его воины. Случилось то, чего опасался Удачливый, — злопамятный Синьбьорн, несмотря на выкуп, не забыл обиды и ждал с того времени только случая, чтобы отомстить.
Рюрик все то время жил в хижине, ожидая конца тяжбы. Он питался строганиной и лепешками. Иногда от скуки он занимался тем, что кидал в море тяжелые камни, каждый величиной с бычью голову. Он был здоров и доволен собой. Складывал он и висы, и в одной из них пелось про незадачливого Хескульда, сына Синьбьорна:
Зря обижен на Ньерда Брани
Тот, кто хвастал своим Огнем Подножья
Хругнира!
Простой мяч сделал подобием Одина
Властителя Стали, Фрейра Поединков!
Отчего же тогда ему горевать, Хескульду?
Однажды, проходя берегом недалеко от своей хижины, юнец заметил сидящего на камне человека.
- Я знаю, кто ты, — сказал Рюрик сидящему. — Ты — Рунг Корабельщик. Что ты здесь делаешь, на этих мокрых камнях? Греешь кости?
- И я тебя узнал, — ответил тогда Рунг. — Ты единственный отпрыск ярла Олафа, сына Сигурда, несносный драчун и забияка. Бонды говорят, что никакая плеть не способна приструнить тебя, норовистого бычка… Слышал я, за хорошие дела отсиживаешься ты в этих местах!
Рюрик вспыхнул, гонора была ему не занимать:
- Поосторожней! Кузнец Свард так же позволил поработать своему языку. Мать моя, Астрид, едва спасла его. Но он–то хоть достойно оборонялся. Ты же, насколько я вижу, не способен поднять и хворостину.
Рунг рассмеялся:
- Зато ты, как я посмотрю, от большого ума собрался делать возле берега каменную запруду.
Так они обменялись любезностями, и Рюрик, подняв ногу на камень и сжимая рукоять заговоренного Свардом меча, сказал:
- Визард говорил мне, что еще деду моему ты делал отличные корабли. Но что–то повернулось у тебя в мозгах, сделался ты почище Отмонда.
Рунг Фергюнсон кивнул на это:
- Кормчий ярла Олафа прав — я больше не строю кораблей для разбоев и прочих безобразий, на которые горазды сыны фьордов. А вот тому, кто захочет достичь конца океана и поглядеть в пасть самому Ёрмунганду, я, пожалуй, сработаю отличный дракон. Только не находится охотников на стоящее дело. Задача, видно, не по зубам любителям мертвечины.
И при этом Фергюнсон посмеивался, а Рюрик не нашел ничего лучшего, как начать хвастаться перед Корабельщиком. Он предупредил, чтобы тот так не дерзил неосторожно, ибо он, Рюрик, секирой убил медведя в Исландии и сломал хребет волку. Он многое еще чего наговорил про себя, пока Рунг его не перебил:
- Знавал я одного раба, — сказал Корабельщик. — Тот мог с одного удара убить быка, а любой конь, когда он залезал на него, прогибался под ним, точно новорожденный жеребенок. На себе перетаскивал он большую лодку, а греб за четверых — да так, что и паруса было не нужно. В кулаке он сжимал камень и превращал его в песок, а зубами мог грызть железо… Но он был раб, вот в чем штука!
Рюрик заносчиво воскликнул:
- Ты разговариваешь со свободным, Рунг Корабельщик. Заруби на своем носу… Я сам расправлялся со сделанными из глины и делаю то, что хочу…
Рунг тогда так расхохотался, что чуть не свалился с камня.
- Ты–то истинно свободный? — спрашивал. — Заберись–ка тогда на вершину горы Бьеорк, сын благородного ярла! А после — вот тебе моя дурацкая голова, делай с ней все, что захочешь.
Рюрик сказал:
- В битвах рубил я днища кораблей, толщиной с локоть. Что мне твоя голова, Корабельщик! Пустой орех!
Рунг сказал:
- Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Рассвирепел сын Олафа, вытащил меч и что есть силы плашмя ударил мечом по камню. Он уже прочно сидел на крючке, чего Рунг и добивался. Рюрик пообещал:
- Когда я спущусь с горы, то размозжу твою голову.
Рунг сказал:
- То–то и оно, что мне нечего за нее опасаться!
И еще ответил висой, на которую Рюрик не обратил никакого внимания. Это была странная виса. Рунг спел:
Хрупкое стекло даст жизнь новому миру.
Конец мелкого будет началом великого.
Одно знаю — волки Фенрира подохнут.
И только Строителю дано возвести Асгард.
Рюрик перебил эту вису:
- Давно говорили о том, что сошел ты с ума. Но все равно это не спасет твой череп.
- Тогда поторопись, свободный! — издевался Рунг. — Спеши, пока страх не схватил тебя за ноги!
И отвернулся от хвастуна, а Рюрик в горячке тотчас поспешил к горе Бьеорк. По дороге он твердил сам себе: «Если удавалось мне залезать на самые отвесные скалы, отчего же сейчас не взобраться на лысую вершину, на которой и не растет–то ничего?» И еще он твердил: «Меч мой заговорен. Разве посмеет пусть самый что ни на есть волшебный волк накинуться на меня?! Пусть сидит там сам Локи со всеми гадами — ничего не успеет и он поделать, ибо одним махом взлечу я на эту гору. И уж тогда держись, Корабельщик!»
Так он приговаривал скрипя зубами, и голова его плавала словно в тумане — настолько Рунг его разозлил. Достиг он подножия и не мешкая начал забираться на гору; камешки так и катились из–под ног. Но как только он миновал ясень, которому приносили дары и жертвы, и попытался залезть повыше, внезапно вспомнил о том, что говорили Отмонд, Гендальф, Визард и многие другие люди, — и вдруг невиданный страх овладел им. Стоило только Рюрику поднять на вершину голову — пелена оказалась перед глазами, руки и ноги ослабли. Он весь обливался потом — такого раньше с ним не случалось. Сердце его так заколотилось, что готово было выпрыгнуть, и не в силах он был совладать с дрожью. Нёбо его сделалось сухим, а голова кружилась. Рюрик готов был от ярости откусить собственный язык, выхватил он меч и принялся махать мечом, но рука сама собой опустилась. И так он ослабел, что и шагу не мог ступить. Когда же повернулся к вершине спиной, то словно кто–то толкал его в спину. Он и побежал назад, и чем ближе спускался к подножию, тем легче становилось — ноги так его и несли с горы Бьеорк — от стыда он готов был убить себя и не знал, куда и деваться. Готов он был грызть камни. И все чудился ему проклятый Рунг, который над ним так посмеялся. Вот как оно получилось!
Что же касается ярла Олафа, то, когда дела были улажены и затаивший обиду Синьбьорн покинул Бьеорк–фьорд, Олаф тут же послал к Рюрику Гендальфа. Хижина, в которой тот должен был находиться, оказалась пустой, очаг давно остыл — видно, несколько дней в ней никто не жил. Гендальф встревожился. Когда после безуспешных поисков возвращался он к ярлу, то повстречал Рунга Фергюнсона:
- Тебе случайно не попадался сын Олафа?
- Три дня назад встретился он мне здесь, на берегу, — ответил мастер. — Мы славно с ним поговорили. После этого очертя голову бросился он бежать — и больше я его не видел.
- Интересно, куда он задевался? — пробормотал Гендальф. И ни с чем возвратился к ярлу. Люди Олафа встревожились и принялись искать упрямого Рюрика по всему берегу. Олаф хранил молчание, но было видно, что Удачливый обеспокоен. Когда уже собрались на поиск бонды с хуторов и их работники, рабы и многие воины — Рюрик сам вышел из леса. Что с ним случилось и где он находился все эти дни, он никому не рассказывал. С тех пор, однако, его словно подменили. Прежде хвастливый и насмешливый, сын ярла как в рот воды набрал. Гримвольв, тот самый простодушный силач, работник бонда Стари Большая Ладонь, вез день спустя сено с болотных покосов — Рюрик повстречался ему на пути. Гримвольв рассказывал потом:
- Дается мне, подменили задиристого Бычка. Виданное дело — сам уступил мне дорогу! Это теперь не тот задира! Камень свалился на него что ли? Держит себя так, словно повстречался с самой Хель, и та его здорово вразумила — слова теперь от него не добьешься. А уж от хамства не осталось и следа.
Будучи наблюдательным, Гримвольв также заметил:
- В глазах его — тоска и беспокойство. Сильно он над чем–то задумался. Уж не раскаивается ли в том, что выбил глаз Хескульду и Асмунда помял изрядно?
И правда, Рюрик с той поры взялся о чем–то думать — и это встревожило Астрид не меньше, чем прежняя его беззаботность. Люди ей говорили, что часто видят ее прежде неугомонного сына сидящим на валуне возле фьорда. Иногда же он приходил во внезапную ярость и выворачивал, и бросал в воду камни, да с такой силой, что они пробивали прибрежный лед. Но и нельзя было утверждать, что он повредился в рассудке: когда к нему обращались, отвечал хоть и неохотно, но разумно. Матери он ничего не говорил. Олаф не донимал сына расспросами, хотя и он взялся замечать, что с Рюриком что–то стряслось.
