После мгновения тишины в большом зале грянул хохот. Феоклимена обозвали сумасшедшим пьяницей и предложили ему выйти проветриться, чтобы из его отуманенной винными парами головы исчезли образы кровавых сцен. Уж не принимает ли он кровь зарезанных для пира животных за кровь жертв призрака Одиссея, вздумавшего учинить расправу?
Феоклимен поднялся со своей скамьи и, заявив, что его мысли ясны, как морская вода, а руки и ноги крепки, несмотря на все съеденное и выпитое, вышел в темный двор.
Похоже, что возвращение Телемаха и присутствие незнакомого гостя заронили тревогу в душу женихов, они распалились, из-за всякого пустяка поднимают крик и стараются залить вином охвативший их страх. Женихи не догадываются, что в рубище нищего перед ними Одиссей, но с тех пор, как он здесь, они пребывают в странном возбуждении, им хочется поскорее устроить свадьбу. Вот я и подумала, что сейчас самое время предложить им посостязаться в стрельбе из лука. Телемах меня поддержал, а присутствие Одиссея вселяет в меня уверенность.
Я могла бы прямо сейчас выйти в зал, но пирующие выпили слишком много, и я опасаюсь, что винные пары могут побудить кого-нибудь из женихов обойтись со мной недостаточно почтительно и вызвать тем самым гнев Телемаха и Одиссея. Речь идет о жизни или смерти Телемаха, мне сказала об этом верная Эвриклея, которая подслушивает разговоры женихов: теперь достаточно пустяка, чтобы клокочущая в них ярость обернулась против него. Каким бы постыдным ни было пока поведение Одиссея по отношению ко мне, я хотела бы помочь ему как можно скорее свершить акт возмездия. Ведь это и моя месть.
Я вернулась в постель, отложив разговор о состязании на завтра, хотя знала, что мне вряд ли удастся дать отдохновение моим уставшим членам и ноющей голове. Поглядевшись в зеркало, я увидела на своем лице следы новой тревоги, которая проложила мелкие беспощадные морщинки у глаз и в уголках рта. Спрятав морщины под слоем снадобья из меда и оливкового масла, я убрала зеркало в глубокий ларь, решив, что вновь возьму его в руки лишь тогда, когда Одиссей будет Одиссеем, а Пенелопа — Пенелопой.
Каждый вечер к концу ужина Пенелопа выходит из своих покоев, молча садится на подобающее ей место в центре большого стола и утоляет голод несколькими кусочками мяса, запивая их разбавленным водой медом или вином из кубка. Вчера вечером она не вышла.
Телемах сказал мне, что она сама хочет объявить о состязании в стрельбе из лука, ибо, если сделает это он, женихи могут воспротивиться.
Конечно же, Пенелопа поняла, что обстановка для этого не очень благоприятна после наглого выпада Ктесиппа и после пророческих слов Феоклимена, который, судя по всему, хотел припугнуть чрезмерно разошедшихся женихов, нарисовав катастрофическую картину кровопролития, вполне совпадающую с моими мечтами о мести. Казавшийся безумным Феоклимен был всеми осмеян, да и мне, которому известно, что его семья, семья пастухов, славится своим благоразумием и умеренностью, трудно найти объяснение столь мрачному пророчеству. Не знаю, были ли его слова продиктованы чрезмерным количеством выпитого вина, распространенными Эвмеем слухами о моем скором возвращении или предчувствием, которым порой бывают наделены простые люди.
Но почему Пенелопа решила затеять эти состязания? На мгновение мне представилось, что она узнала меня или что моя старая няня выдала тайну, несмотря на клятвенное обещание молчать, но потом я понял, что мои подозрения необоснованны, хотя я по-прежнему не доверяю женщинам. Никаким женщинам — ни молодым, ни старым, ни служанкам, ни царицам. Скорее всего, не мой приезд, а приезд Телемаха побудил Пенелопу затеять состязания.
Без сомнения, она бы вышла в зал и огласила свое решение, несмотря на неспокойную обстановку, заподозри она, что под лохмотьями нищего скрывается ее супруг. Но я исключаю эту мысль: хоть Пенелопа с годами изменилась, я бы сразу заметил, что узнан ею. Пусть она изменилась, но я — все тот же Одиссей и глаз у меня верный.
Я пытаюсь понять, каковы подлинные причины, побудившие Пенелопу предложить состязание всем этим претендентам на ее руку. Быть может, она хочет пробудить у женихов чувство соперничества и дать наконец Телемаху случай взять управление островом в свои руки? Во всяком случае, в моих интересах, чтобы она выступила со своим предложением в спокойной обстановке и оно не было бы отвергнуто или осмеяно женихами. Их галдеж, крики, споры и словесные перепалки меня бесят, выводят из равновесия, а я должен держать себя в руках и в любой момент быть готовым к действиям.
Еще одна беспокойная ночь, нарушаемая, как и предыдущая, любовными играми женихов и служанок. Шумная болтовня в темных углах, вздохи и визг, похожий на собачий, до самого рассвета.
Удивляюсь, почему Пенелопа терпит подобное осквернение нашего дома. Я убежден, что она не раз в бессонные ночи подглядывала сверху за этими разнузданными оргиями, и не могу поверить, что она могла побороть в себе искушение испытать радости тайных любовных утех. Эта мысль терзает меня с тех пор, как я вернулся, и стоит лишь смежить веки, как мне рисуются картины, рождающие жестокие подозрения и распаляющие кровь. Я ревнив, вот в чем все дело. Тем не менее именно сейчас я начал лучше разбираться в себе, но зато Пенелопа кажется мне еще более загадочной.
Сам я все время твержу, что должен думать только о мести, и, признаться, мне с трудом удается удержаться от супружеской измены здесь, у себя дома, с одной молоденькой служанкой, которая с момента моего приезда вертится вокруг, всячески меня завлекая, несмотря на мой жалкий вид. Может, ее поразила ловкость, с какой я расправился с Иром? Просто безгранична похотливость этих молодых женщин, ведущих себя как проститутки. Но почему Пенелопа держит при себе этих распутных девок? Может, она развлекается, подглядывая за тем, что самой ей не дозволено?
Меня удручает не только наглость и разнузданность женихов, но и моя участь неудачника-мужа, и я вновь и вновь проклинаю долгую Троянскую войну, из-за которой мне пришлось покинуть свой дом; проклинаю и все, что было на обратном пути и что заставило меня блуждать по свету слишком долго.
За столько лет воспоминания о войне уже потускнели. Герои, ее участники, отодвинулись в тень времен, и хоть я был их товарищем и делил с ними трудности и опасности у стен осажденного города, для меня все они остались в прошлом, им нет места в настоящем и будущем. Хотят ли боги, чтобы в сознании людей запечатлелись подвиги, которым уже никогда не повториться? Или они обречены на забвение?
Я искусный рассказчик, умею придумывать всякие истории, рассказывать всякие сказки о людях и событиях, но разве этим должен заниматься человек, до сих пор страдающий от последствий злополучной войны, над жизнью которого все еще нависает угроза? И какие подвиги угодны богам, а на какие сознательно идут простые смертные?
Если все хорошее и плохое происходит по воле богов, тогда что такое Фатум? Но если все за нас решает Фатум, зачем нужны боги?
Я надела самую красивую свою одежду: хламиду из элидского льна, расшитую золотом мантию цвета морской воды и ожерелье из лазурита, которое приняла от Ктесиппа как частичную плату за животных, забитых для пиров. Может, мне не следовало его принимать, но меня соблазнил, разумеется, не намек, который, вероятно, хотел вложить в свой жест Ктесипп, а немалая ценность ожерелья. Я расчесала свои длинные волосы и скрепила их гребнем из слоновой кости с помощью старой няни, которой показалось подозрительным мое чрезмерное внимание к своему внешнему виду.
— С чего это ты так разоделась? Кому хочешь понравиться, Пенелопа?
— Не могу больше ждать, — ответила я. — а это состязание позволит мне выбрать наконец самого сильного из всех женихов.
Эвриклея посмотрела на меня укоризненно и тревожно.
— Решение устроить состязание мне нравится, — сказала старая няня, — так как я уверена, что ни один из женихов не сможет натянуть тетиву Одиссеева лука.
— Каким бы сильным ни был Одиссей и как бы ловко ни натягивал он тетиву, — ответила я, — надежда на женитьбу, по-моему, удвоит силы и задор претендентов, и тогда мы сможем положить конец этому невыносимому ожиданию и разграблению наших владений.
Мне хотелось посмотреть, не вынудят ли эти слова Эвриклею раскрыть свой секрет.
— Почему ты вспомнила об Одиссее так, словно он живой и находится среди нас?
— Одиссей всегда жив в моей памяти, — ответила я.
Старая нянька, глядя мне в глаза, спросила, не случилось ли чего такого, что побудило меня вынуть лук Одиссея из кладовой и объявить о состязании.
— Я устала, — был мой ответ.
Я уверена, что старая Эвриклея, пораженная тем, что я до сих пор не узнала Одиссея, хотела мне что-то сказать — это можно было прочесть в ее тревожном, вопросительном взгляде, но она зажала себе рот рукой, чтобы не проговориться. Бедная добрая душа, перед каким жестоким выбором поставили ее мои слова!
