Ознакомительная версия.
— А почему мы сели не у печи? — проглотив первую порцию вина, вдруг воскликнул один из пехотинцев. — Почему у нас, защитников Москвы, здесь не лучшие места?! Эй, мальшик, перейди-ка оттуда, нам там будет лучше!
Это оскорбительное «мальшик» относилось к молодому путнику, который все это время продолжал трапезничать, будто бы и не замечая шумной компании. Услыхав грубое требование пехотинца, он не только не сдвинулся с места, но даже и не пошевелился. Только в светлых глазах на миг полыхнуло опасное пламя, и тотчас они вновь угасли. Он сделал вид, что не слышал либо не понял требования поляка.
— Ты что, глухой? — спросил на сей раз десятник, откладывая дарду, грузно поднимаясь из-за стола и направляясь к русскому. — Тебя, деревенщина, просят уступить место храбрым воинам, которым отгрыз уши здешний поганый мороз! Забирай свою корку и свою кружку и поди отсюда в любой угол!
И вновь лицо путника не выразило никаких чувств. Он отхлебнул из кружки и небрежно откинулся, привалившись спиной к стене, ясно показывая, что не собирается вставать.
— Я, — медленно и раздельно проговорил он, — сижу там, куда сел, когда сюда пришел. Мне это место подходит, я на нем сидеть и буду. А если вам, пан десятник, не нравятся наши морозы, никто вам не мешает греться у себя дома.
Эта неслыханная дерзость так ошеломила и десятника, и его воинов, что несколько мгновений они молчали, разинув рты. Потом десятник резво рванул из ножен свою венгерскую саблю. Не менее четверых пехотинцев вскочили и тоже взялись за оружие.
— Повтори, грязь болотная, што ты сказал?! — выдавил десятник, от ярости шипя еще сильнее, чем это выходило у него прежде.
— Я сказал, что греться лучше в своем доме, а не в чужом! — голос путника сделался громче и жестче. — Не любо у нас, так мы и не держим.
— Ах ты, пес шелудивый!
Сабля десятника взвилась, чиркнула по воздуху и… со звоном отлетела от такого же мощного лезвия. Когда успел путник вскочить, обнажить свое оружие и вскинуть его навстречу чужому клинку, никто из поляков заметить не успел.
От неожиданности польский офицер даже покачнулся и невольно сделал шаг назад. Его уже покрасневшее от вина и от мороза широкое лицо сделалось и вовсе бордовым.
— Сейчас мы тебя разделим на десяток кусков, дикарь! — выдохнул он.
А его ватага, теперь уже дружно повскакав со скамеек и размахивая саблями, бросилась на подмогу десятнику.
— Эй, оставьте-ка его в покое!
Раздавшийся за спиною поляков голос был вроде бы негромок, однако звучавшая в нем глухая сила заставила почти всех их обернуться.
Встав из-за стола, к ним медленно подходил наемник. Он говорил по-русски, не сомневаясь, что будет понят. И его поняли.
— Какое твое дело?! — уже не пытаясь сдержать ярость, завопил десятник. — Я тебя не знаю! Из какой ты хоругви?
— Из шестой пехотной, армии пана Ходкевича, что сейчас стоит в Твери, — так же негромко и ровно ответил немец. — Наша хоругвь уж неделю, как прибыла с четырьмя обозами, из тех, что пан командующий отослал сюда перед прибытием всего войска. Слыхали у нас, что московский гарнизон дни напролет только пьет да буянит, а службу несет, как попало, но мне вот не верилось. А теперь и сам вижу.
— А тебе, шведское мокрое рыло, кто позволил нас учить, как нести службу?! — взвился офицер. — Взяли тебя в войско, так и будь рад и язык держи за зубами!
— Я не швед, — спокойно возразил наемник, — я германец. В войске — такой же воин, как и остальные, не хуже других. А тебе, пан десятник, неужто не говорили, что, придя в дом, хозяину не грубят?
Его ледяной тон, ровный голос, а главное — острый, как лезвие сабли, взгляд пронзительных глаз слегка отрезвили разъяренного поляка. Он был опытный вояка и не обманулся, оценив вроде бы не грозный облик немца, его средний рост и худощавую фигуру. Поляк видел, что этот человек смертельно опасен. Однако все зашло уже слишком далеко.
— Хозяева здесь мы! — прошипел он, стискивая зубы. — Наш кроль скоро станет здесь тоже кролем, и Московия будет ковриком перед дверью в Речь Посполиту. Ступай, германец, и не лезь не в свое дело!
— Эй, лях, покуда ты еще не положил коврик перед дверью, не пытайся вытирать об него грязные сапоги! — воскликнул в это время русский и, выйдя из-за стола, встал против всей ватаги поляков, презрительно опустив саблю. Впрочем, теперь они уже знали, как быстро и ловко он ею орудует.
— Руби его! — зарычал офицер.
Мгновение спустя он понял, что допустил ошибку, однако было поздно. Навстречу его пехотинцам взвились две сабли, и поляки не успели еще замахнуться, как один уже свалился от сокрушительного удара плашмя по кружку рыжей шевелюры на макушке, второй с криком схватился за пронзенную выше локтя руку, третий получил рану выше колена, а еще двоим попало кулаком по зубам, но так, что один упал замертво, а другой, перелетев через стол, едва не угодил головой в печь и, завопив, откатился прочь.
— Ого! А ты дерешься не хуже меня! — воскликнул наемник, краем глаза видевший, как орудует саблей и свободной левой рукой русский. — Это мне уже и подавно нравится! Ну что, шляхта, продолжим? Только учтите: пока что мы не хотели вас убивать. Но если не отвяжетесь, то, ей-богу, пожалеете.
Возможно, офицер понимал, что и впрямь надо бы отвязаться и побыстрее увести отсюда своих людей, Потом можно будет разыскать эти самые присланные Ходкевичем обозы и шестую хоругвь, чтобы разобраться с наглым наемником. Можно будет и русского выследить, если только он останется в Москве. А уж там… Однако выпитое вино и дикая ярость подсказали десятнику худшее решение.
— Ты — изменник! — прохрипел он, кажется, перенося все свое негодование с русского на немца. — Ты — грязный предатель!
— Предают своих! — засмеялся тот. — А я — наемник. Мне некого предавать. Шли бы вы отсюда, пан. Шли бы по-хо-рошему.
— Я тебе уши отрежу!
Поляк стремительно взмахнул саблей и тотчас отшатнулся. Отбив удар его клинка, сабля германца, как пушинки, срезала висящие ниже подбородка щегольские усы, затем рассекла пояс, так что пистолет, пороховница, ножны с грохотом полетели на пол. После чего стальная молния с лету разрубила застежки делии и жупана и следующим взмахом — поясной шнурок широких офицерских штанов.
Десятник вовремя успел подхватить штаны свободной рукой, а один из его солдат, бросившись на подмогу с поднятым топором, наткнулся на саблю русского и получил на сей раз уже достаточно серьезную рану в бедро.
— Вот вам коврик! — сквозь зубы вытолкнул путник.
— Ну что? — теперь германец улыбался, показывая на диво белоснежные и ровные зубы — свидетельство очень хорошего здоровья. — Вы поняли, наконец, что зря это затеяли? Или продолжим?
— Ты двадцать раз пожалеешь об этом, ублюдок! — голос десятника окончательно сорвался на хрип. — И ты, русский бродяга, тоже! Мы уйдем, но мы вернемся… За мной, солдаты. Раненым помогите… Пошли!
По сути, это было позорное отступление. Храбрые пехотинцы отступали, не сумев ввосьмером одолеть двоих. Однако они уже достаточно протрезвели, чтобы сообразить, насколько опасно было бы продолжить драку. Всякого рода стычки случались в занятой поляками Москве довольно часто, и нередко бывало, что воины пана Гонсевского затевали перепалку с охраной прибывающих в город обозов либо с перешедшими на польскую сторону казаками атамана Заруцкого. В этих столкновениях не обходилось без шишек, иногда бывали и серьезные ранения, так что чего-то из ряда вон выходящего во всей этой истории не было. Если бы не постыдное неравенство сил да не слишком дерзкие слова как одного, так и другого их противника. И ведь, как назло, солдаты оставили в Китай-городе пищали! Решили, что если, как это случалось чаще всего, добудут на постоялом дворе либо у кого-нибудь из жителей Замоскворечья несколько мешков снеди, то тащить их будет удобнее без ружей за плечами. А уж будь пищали с ними, разговор вышел бы совсем иной!
— Вы пожалеете! — гаркнул десятник, уже переступая порог.
— Не забудьте поддерживать ваши штаны, ясновельможный пан офицер! — самым доброжелательным тоном напутствовал его немец. — Не то в такой мороз, потеряв штаны, можно потерять еще многое.
Смачную брань десятника и его потрепанных вояк слушали уже высокие заборы замоскворецких дворов да сугробы, мерцающие в свете вылезшей из-за облаков ущербленной луны. Дверь избы и ворота постоялого двора захлопнулись, и поляки, в свою очередь, не услышали взрыв дружного хохота, полетевший им вслед. От смеха не смог удержаться и трактирщик, а вслед за ним засмеялся и его сын, хотя оба, едва началась драка, сильно струхнули.
— Как вы их, а! — похлопывая себя по коленям, ликовал хозяин. — Вдвоем да целую дюжину!
— Дюжины там не было, — возразил молодой путник, резко обрывая смех и почему-то мрачнея.
Ознакомительная версия.
