Ознакомительная версия.
Хуссейну понравилась уверенность брата, но оставались некоторые детали…
– Но ведь не сам ты повезешь ее туда?
– Мне там появляться нельзя.
– Правильно. Но тогда кому ты можешь доверить это дело? Тут надо подумать.
Тимур пожал плечами:
– Чего тут думать? Байсункар болен, значит, поедет Мансур.
– Это хорошо, что ты ему можешь довериться, но путь неблизкий, и ему потребуются деньги.
Тимур еще раз подбросил в руке добытые ценности и насупился. Он и сам понимал, что этого мало.
Хуссейн тоже задумался, у него было лицо человека, мысленно что-то взвешивающего. Какие-то неизвестные «за» и «против».
– Погоди.
Хуссейн подошел к своему коню и из переметной сумы достал тряпицу. Развернул ее, на свет показался дорогой перстень со смарагдом. Тимуру показалось, что он его где-то видел.
– Возьми, пусть продаст, этого должно хватить. Только скажи ему, чтобы не продешевил.
Тимур все силился вспомнить, где он видел это украшение. Ах да! Это был тот самый перстень, который Хуссейн вручил своему касса-хану в благодарность за хорошее исполнение касыды Кабул-Шаха. Сколь ни печален был эмир Тимур, но он едва удержался, чтобы не расхохотаться. Ловок, оказывается, брат. Надо понимать, что и само выступление подготовил он. До такой степени мечтал породниться. Певец спел, мгновение подержал в руках перстень, а после хозяин, не привыкший разбазаривать ценности, отобрал его обратно.
– Ты смеешься, Тимур?
– Я просто радуюсь тому, что теперь мне не придется беспокоиться о судьбе моей жены.
На следующий день пало еще несколько лошадей. Жене эмира, Мансуру и двум охранникам выделили лучших из оставшихся, так что, когда Улджай Туркан-ага скрылась со своими сопровождающими за ближайшими барханами, картина вырисовалась удручающая. Под водительством двух эмиров осталось войско, состоящее всего лишь из десяти человек. Самое неприятное было в том, что лошадей осталось еще меньше. Всего семь.
Молча собрались в дорогу. Те, кому по жребию выпало путешествовать пешком, взялись за стремена руками, без всякого воодушевления ожидая команды к началу похода. Человеку, сразу из «пеленок» пересаживающемуся в седло, пешее положение представляется ненормальным и невыносимым.
Наконец отправились. Из-за того, что приходилось соизмерять скорость с силами безлошадных путников, передвижение происходило шагом. За день преодолели не более трех фарасангов. На ночь остановились у степного колодца, поужинав остатками того, что оставалось в переметных сумах, легли спать. Трудно сказать, что приснилось братьям Хуссейну и Тимуру в эту ночь, но то, что они увидели, проснувшись следующим утром, было страшнее любых снов.
Куда-то исчезли еще четыре лошади. Тимур, постукивая плеткой по сафьяновому голенищу, долго и молча смотрел на открывшуюся картину. Хуссейн был не в силах даже вытащить из-за пояса плетку.
Вскоре выяснилось, что лошади исчезли не сами по себе, вместе с ними пропали и трое нукеров. Что интересно, это была та тройка, которой предстояло путешествовать пешком сегодня. Один из нукеров Тимура обошел место ночевки. За колодой, из которой здесь когда-то поили овец, он нашел изрезанный бурдюк из козлиной кожи.
– Они обернули кожей копыта лошадей, господин.
Тимур и сам догадался и поэтому ничего не ответил.
Хуссейн взял из рук нукера изрезанный бурдюк и задумчиво помял его в руках, потом бросил на землю и разразился проклятьями.
Хотел Тимур посоветовать ему, чтобы берег силы, но не стал, не до разговоров с бушующим названым братом ему стало, какая-то непонятная пелена опустилась ему на душу. Всегда считал он наихудшим из грехов предательство, но как же жить, если оно окружает со всех сторон? Покачнулась в тот момент его вера в высшую силу, ведущую его по жизни.
Байсункар молча смотрел на него, ожидая его слова. Вид Хуссейна, яростно сражающегося с останками бурдюка, их не интересовал. Тимур прекрасно понимал, чего они от него хотят, но у него не было слова для них. Неоткуда было их зачерпнуть. Он хотел вознести мысленную молитву, но сердце не могло ее напитать кровью веры.
Это был опасный момент. Эмир не хотел показать своей слабости верным нукерам, ибо неверящему неизбежно перестают верить. Но у него не было силы изобразить силу.
Чем бы закончилась эта немая сцена у заброшенного колодца, неизвестно, если бы судьба не вмешалась в нее. На это вмешательство первым обратил внимание эмир Хуссейн. Он вдруг перестал топтать каблуками предательскую козлиную шкуру и крикнул, вытягивая руку на юг:
– Смотрите туда!
Все обернулись.
На горизонте плоского пространства, окружавшего место стоянки, появились крохотные, муравьиного размера фигурки.
Не всегда неожиданные встречи бывают благодатным даром судьбы, но в данном случае уклониться было невозможно. Как ни странно, Тимур успокоился. Провидение протягивало ему руку, это было ему очевидно, и воистину не важно, что в конце концов может оказаться в этой руке.
Настроение вождя передалось и его нукерам, и они встретили наплывающую на них конную толпу вполне спокойно.
Хуссейн расстался наконец с многострадальным бурдюком и, подойдя к Тимуру, встал рядом с ним. Если быть точным – даже на полшага впереди. Надо, чтобы приближающиеся незнакомцы сразу, с первого взгляда определили, кто тут эмир, а кто нукер.
– Не меньше пяти десятков, – сказал Хуссейн. И без знания цифр и чисел было понятно, что ни о каком сопротивлении речь идти не может. Неграмотного Тимура больше, чем численность неизвестных всадников, волновала их одежда. Когда они приблизились настолько, что их можно было рассмотреть, он с некоторым облегчением сказал:
– Туркмены.
Облегчение в его голосе относилось к тому факту, что не чагатаи.
Предводитель всадников, видимо, отдал команду, и они стали растягивать свой строй вширь, охватывая стоянку эмиров гигантскими клещами.
– Они думают, что мы захотим бежать, – усмехнулся Хуссейн.
– Я бы тоже так себя вел.
И вот совсем уже подъезжая, перевели коней на шаг.
Остановились.
Кто у них главный, определить было легко. В самом центре дуги, охватившей лагерь эмиров, сидел на превосходном ахалтекинском жеребце краснолицый толстяк. Борода лопатой достигала пояса, расшитого серебром, на голове высилась белая баранья шапка. Все остальные были в черных.
– Кто вы такие? – спросил он по-чагатайски.
Ответа не последовало.
Всадник в белой шапке ударил пятками сапог своего коня в подбрюшье и подъехал шагов на двадцать поближе.
– Кто без моего соизволения топчет мои пески и пьет воду из моих колодцев?
Произнося эту риторическую формулу, щедробородатый туркмен острыми черными глазами всматривался в обоих эмиров. Вдруг по лицу его пробежала искра удовлетворения.
– Как я рад, – закричал он, – ведь перед нами сам правитель достославного города Балха, я не ошибся, эмир Хуссейн?
– Ты не ошибся, – мрачно сказал эмир.
– И ведь не ошибся, хотя тебя трудно узнать. Что беды и несчастья делают с людьми! Смотрите, воины, что происходит с человеком, от которого отвернулся Аллах! А как ты был высок и недоступен на своем троне!
Краснолицый откинулся в седле и хрипло захохотал. Захохотали и воины.
Перестал смеяться туркмен так же резко, как и начал. Теперь он обратил свой взгляд на второго эмира:
– Кто же сопутствует тебе, о владетель Балха, в твоих огорчительных странствиях, а?
Названые братья не сочли нужным отвечать.
– А я и сам догадаюсь. Не благороднейший ли правитель Кашкадарьинского тумена Тимур, Тарагаев сын, перед нами, а?
И краснолицый снова расхохотался.
Тимур наклонился к уху Хуссейна и спросил:
– Кто это?
Хуссейн не успел ответить, его опередил новый вопрос носителя белой бараньей шапки:
– Что вы там шепчетесь, благородные эмиры? Клянусь всеми четырьмя сторонами света, я и об этом догадаюсь. Ты спрашиваешь у своего названого брата, кто я такой. Не будем отягощать ответом владетельные уста. Я сам тебе отвечу, Тарагаев сын. Меня зовут Али-бек Тшун-Гарбани[27], я хозяин здешних мест. Ты не слышал обо мне? Я постараюсь, чтобы ты надолго запомнил встречу со мной. Эй!
По этой команде в воздух взвились волосяные арканы.
Али-бек, развернувшись, поскакал прочь от колодца. Хуссейн, Тимур и их люди вынуждены были брести вслед за ним пешком с прикрученными к телу руками.
Уже к концу дня эмиры выяснили, что туркменские тюрьмы ничем не отличаются от кешских и самаркандских. Зиндан в селе Махан, где главным был краснолицый Али-бек, представлял собою глубокую глиняную яму с вертикальными, в десять – двенадцать локтей стенами. Дно голое, утрамбованное. После двухдневного пешего перехода возможность обрести хотя бы такое ложе казалась благом.
Спущенные на веревках пленники кое-как разместились. Было тесно, но терпимо. Оставалось радоваться бегству троих человек позапрошлой ночью. На Востоке еще в древнейшие времена поняли, что худшим врагом человека является человек, особенно если ты находишься вместе с ним в ограниченном пространстве на более или менее длительный срок. Ты не можешь разогнуться, ты обязан вдыхать его отвратительные испарения, он впивается локтями или коленями тебе в живот и в спину. И так день за днем, неделя за неделей. Все обреченные на взаимное безвылазное сидение на дне затхлой дыры или тихо сходят с ума, или превращаются в бешеных зверей.
Ознакомительная версия.
