А тем временем в Афинах некий оратор вел ожесточенную борьбу с Филиппом, пытаясь своими речами поднять город на защиту колоний. Этого знаменитого оратора звали Демосфеном.
Он начал свою карьеру в очень молодом возрасте, защищая самого себя в судебном процессе о наследстве, который выиграл, так и не вернув, однако, своего имущества. Чтобы заработать на жизнь, он стал логографом, то есть начал подготавливать защитительные речи для малообразованных людей, неспособных защитить в суде самих себя или плохо знающих законы (12). Вначале он получал за эти дела довольно скромные вознаграждения, специализируясь на процессах о клевете, в которых его ловкость и не слишком большая щепетильность в обращении с аргументами зачастую приводили к вынесению приговора жертве и к оправданию виновного. Он также зарекомендовал себя в качестве хорошего советчика по таким вопросам, как извращение какого-либо мнения и подкуп судей. Он был очень умен, работал под началом лучших ораторов и риторов, посещал Платона и вынес из этого достаточно знаний, чтобы придать блеск своим речам.
Его репутация привлекала клиентуру, состоящую из людей, обогатившихся в Афинах за счет морской торговли с колониями. В то же время он оказался замешанным во многих политических процессах, в результате чего стал участвовать в общественной жизни, которая с детства была предметом его честолюбивых помыслов.
Этот человек страдал сильными приступами честолюбия, – оно-то и принуждало его доказывать свою правоту, несмотря на очевидные факты и наперекор собственной природе.
Будучи заикой, он хотел снискать славу оратора и тренировал голос, крича в погребе. От природы неспособный произносить некоторые звуки, он набивал рот морской галькой и в ветреные дни декламировал на берегу моря, перекрывая голосом шум бури. Борясь с одышкой, он бегал по холмам и декламировал Эсхила. Так как во время речи его обычно перекашивало и плечо начинало подергиваться, то в своей рабочей комнате он подвешивал тяжелую бронзовую гирю и становился под нее, чтобы, больно ударившись, обрести контроль над своим телом.
Он был некрасив, но хотел пленять всех и уделял столько внимания своей внешности, сколько не уделяют и женщины. Тем не менее, готовясь к выступлению, этот тугодум, с трудом сочинявший речи, выбривал полголовы, тем самым обрекая себя на сидение дома, дабы не показываться на людях в смешном виде. Противники говорили, что от его сочинений пахнет маслом для светильников, при свете которых проходят его бдения.
Единственное, чего он не мог в себе побороть, так это чрезмерного влечения к женщинам, которые, однако, редко отвечали ему взаимностью. Если какая-нибудь из них, даже невзрачная, уступала наконец его домогательствам, он настолько терял голову, что его писец говорил: «Ну можно ли поручать Демосфену серьезное дело? Все, над чем он размышлял в течение года, теперь поставлено под угрозу из-за какой-то женщины!».
Несомненно, этим и объяснялись странности его характера, честолюбие, желание быть важной персоной. Ходившие о нем слухи вызывали любопытство; он умел изощренно браниться перед собранием, образованным людям нравились его тщательно отточенные фразы, – поэтому все спешили его послушать. Он был одним из первых, кто понял, что его собственные интересы и интересы клиентов связаны с интересами города. Афинские колонии платили Демосфену, чтобы он проводил через голосование выгодные им законы; таким образом он стал защищать их от Македонии. Он взывал к чести Афин, к священному праву греков на эти территории, к договорным обязательствам. Он не учитывал того, что колонии существуют не так давно и что колонисты обосновались в них, опираясь на силу, – либо перебив население, либо обратив его в рабство, – так что Филипп зачастую играл для них роль освободителя.
Видя в Филиппе, который оплачивал других афинских ораторов, своего злейшего врага, Демосфен вел с ним постоянную борьбу. Стоило прийти вести о сдаче еще какого-нибудь города во Фракии или Халкидике, тут же Демосфен влезал на возвышение и для начала напоминал со скорбным видом, что он предупреждал об этом несчастье, а затем обещал в будущем еще худшие невзгоды, если его не будут слушать, перечислял совершенные ошибки и призывал сограждан к незамедлительным действиям.
«Как же так получается, – восклицал он, – что посланные нами войска, – как это было в Метоне, Пагасе, Потиде, – всегда прибывают слишком поздно? Все потому, что в воинских делах, в военных приготовлениях царит беспорядок, нет контроля. Как только до нас доходит новое известие, мы назначаем сограждан для снаряжения кораблей, а если они уклоняются от обязанностей, проверяем обоснованность их отказа, обсуждаем размеры расходов. Потом мы решаем отправить вместо наших людей чужеземцев, проживающих здесь, и вольноотпущенников, затем, вместо них – своих сограждан, потом – снова первых. Покуда мы таким образом увиливаем, то, ради чего мы снаряжали войска, у нас отбирают, потому что вместо того, чтобы действовать, мы занимались приготовлениями. Но время не ждет, ему не нужны наши объяснения, и силы, которые мы вначале считали достаточными, сегодня, как видно, уже ни на что не годятся.
Не стыдно ли, афиняне, обманывать самих себя, откладывать на завтра тягостные дела, действовать всегда с опозданием!
Когда вы отправляете лишь одного стратега с постановлением, лишенным какого-либо содержания, но исполненного обещаний, нужная цель не достигается; при этом враги смеются над нами, а союзники обмирают от страха, завидев, что приближаются наши корабли.
Вы позволяете Филиппу вертеть вами, вы ничего не способны решить сами в военных делах, вы никогда ничего не можете предвидеть заранее, и всегда оказываетесь перед свершившимся или свершающимся фактом. И если до сей поры мы еще могли так себя вести, то сейчас настал решающий момент, и с этим надо кончать» (13).
И Демосфен начинал перечислять, сколько необходимо кораблей, сколько денег для отправки войск, куда их нужно послать, – так, словно был казначеем, мореходом и стратегом в одном лице. Он предупреждал сограждан об угрозе, нависшей на Олинфом, в то время как Филипп уже приступил к осаде.
Мнения афинян разделились; они выслушали посланников из Олинфа, проголосовали за оказание ему помощи, но не стали готовиться к войне. Дело в том, что они прислушивались и к другим голосам, советовавшим делать как раз обратное, – в частности, к голосу Исократа, самого знаменитого ритора того времени, которому было уже девяносто лет. Он уже не выступал перед собраниями, но распространял свои сочинения в письменном виде. Для Исократа единственным врагом была Персидская империя и будущее Греции он видел только в единении ее городов. Всю жизнь он искал такое государство, племя или правителя, которые смогли бы наконец-то объединить в федерацию множество маленькилх независимых городков, вечно боровшихся друг с другом по ничтожным поводам, приговаривая себя тем самым ко всеобщему упадку. Он возлагал надежды на Филиппа, полагая, что этот сильный человек сможет объединить города на основе общего согласия. Предписывая царю Македонии планы его деятельности, законы, которые ему надлежит принять, реформы, которые должно завершить, Исократ представлял его эллинам как нового Агамемнона, спасителя цивилизации.
Демосфен уже не раз выбривал себе полголовы. Он швырял на ветер оскорбления Филиппу, тщетно обвинял его в попрании законов, порочности и клятвопреступлении. Через три года Филипп овладел Олинфом, так и не увидев афинского войска.
Впрочем, он взял город не столько силой, сколько золотом, подкупив достаточное количество павших духом олинфцев, чтобы они отворили ему ворота. Фимлипп возместил убытки, продав в рабство большую часть граждан, а затем с войсками вернулся в Дион, что на севере от Олимпа, дабы отпраздновать там ежегодные торжества в честь Зевса.
Афиняне же, охваченные смятением, спешно предложили ему заключить договор о мире и дружбе. И, как это часто бывает, те, кто предрекал поражение, были отряжены, чтобы выторговать мир. Демосфен тоже вошел в это посольство.
Таким образом, во второй год 108-й Олимпиады (14) мы стали свидетелями прибытия в Пеллу посольства из десяти афинян, среди которых были Ктесифон, Эсхин и Филократ. Филипп подготовил им роскошный прием с застольем, празднествами, танцами и декламацией стихов, чтобы доказать афинянам, что он не такой грубый и непросвещенный варвар, каким его представляют. Прием и впрямь так очаровал посланников, что некоторые из них заявили даже, что Филипп – один из самых обходительных людей в мире. Один лишь Демосфен сидел насупившись, с глубоко запавшими глазами, с выступающими скулами, желтоватым цветом лица, с опущенными уголками рта, под которым виднелась короткая борода; лоб его избороздили глубокие морщины, он смотрел вокруг с высокомерным презрением, словно все оказывавшиеся ему знаки внимания являлись для него оскорблением.
