Ознакомительная версия.
– Ах, Гриша, Гриша, – горестно качая головой, причитала она, – как же так?
Григорий молча смотрел на неё, не в силах что-либо сказать, оправдаться… да разве расскажешь о всём произошедшем, о людской подлости и низости?!
– А как к-князь? – лишь спросил он. – К-князь знает… обо мне?
Соня печально посмотрела на него.
– Князь, Гриша, скончался, тому как уж с месяц. Ты давно не писал… князь сильно болел последнее время. И вот… нет больше нашего заступника.
Григорий вскинулся и дико посмотрел на сестру, так дико, что она невольно съёжилась. И тут у него внутри словно что-то оборвалось – та тонкая нить, что связывала его с тем миром. Конец… конец мечте, последней надежде!
– Т-ты, вот что, Соня… т-ты больше не приходи, н-не надо… ничего не надо.
И сразу сник, и тотчас ушёл со свидания.
Отсидев положенное и выйдя в сентябре на свободу, он не подозревал, что почти полгода, как разыскивается… полицией по жалобе помещика Скоковского. Вот уж воистину матёрая бюрократия!
Подался было к брату Николаю, который осел в Кишинёве, да понял, что напрасно. Брат, не получивший должного образования, работал обыкновенным биндюжником* у еврея Бронштейна, и его заработка едва хватало, чтобы сводить концы с концами в растущем семействе. А в жалкой комнате царила такая нищета, что впору было хозяину завыть волком.
– Вот так, брат, – развёл руками, как бы извиняясь, Николай.
Григорий с жалостью и болью смотрел на старшего брата: и волосы, рано тронутые сединой, и морщины на заросшем щетиной лице, и мозолистые руки, и глаза, унылые и безразличные – неужели всё это ждёт и его?!
Как не хотел Григорий, но пришлось ему ехать в Ганчешты, на поклон к Горскому, мужу Сони.
Горский встретил шурина весьма холодно – наслышан был о его подвигах. У него уже – положение в обществе, в доме достаток: хрусталь, дорогая мебель. Да и детишки подрастают… а тут этот, тюремщик. Потому и не пустил дальше порога, а нечего и говорить о работе!
Пришлось снова возвратиться в Кишинёв… где его вновь арестовали по жалобе Скоковского и снова осудили на четыре месяца тюрьмы, куда он и был посажен 24 декабря 1902 года (на всю жизнь запомнил он эту дату). Но на этот раз в «грабительский коридор» кишинёвского замка-тюрьмы, среди уголовников.
В общей камере – теснота и спёртый воздух, настоянный на тяжёлых запахах пота и человеческих испражнений, исходящих от стоящей в углу железной бадьи – параши.
Григорий не успел ещё занять своё место на верхних нарах, как к нему подошёл какой-то шнырь, по виду хохол, в драных портах и грязной холщёвой рубахе навыпуск.
– А що, добродий, попугай е? – спросил он.
– К-какой попугай? – не понял Григорий.
– Та гроши…
– А т-тоби чого? – в свою очередь спросил Григорий.
– Та мене не для чого, тильки треба трошки попугаев заплатити… за мисто.
– И…с-сколько попугаев?
– Та одного… трёшницу.
– И…к-кому заплатить?
– Та… добрим людям.
– Передай… цим д-добрим людям, що… ни попугаев, ни других птиц у мене нема з-зовсим.
– Зовсим? Добре.
С тем посланник и отошёл… чтобы через некоторое время вновь вернуться.
– Добродий, – снова начал он, – цих добрих людей устроит плата и натурою… чоботы, або пинжак.
Григорий, которого начала раздражать настойчивость шныря, резко ответил:
– Передай своим… д-добрым людям, чтоб шли к ч-чёртовой матери!
– Так и казать? Добре.
И он вновь отошёл с тем, чтобы снова вернуться.
– Велено казать, що если попугая нема, то и миста нема.
– И деж тогда моё м-мисто?
– А там… у Прасковьи Фёдоровны, – кивнул шнырь на парашу.
Григорий, побледнев, схватил шныря за грудки, но тут на него налетели арестанты и принялись валтузить. Как ни отмахивался остервенело Григорий, но его всё же скрутили, основательно насовав, и потащили к параше. Там с него стащили сапоги и пиджак, и, окунув несколько раз головой в вонючую жижу, бросили рядом, сказав:
– Тут твоё место… желторот.
Григорий беззвучно заплакал от перенесённого унижения и бессилия. А на следующий день он не встал, не реагируя на грубые окрики охранников. Пришлось его поместить в тюремный лазарет.
Старый опытный врач Василевич, едва осмотрев больного, коротко сказал охраннику:
– Нервная горячка. Его надобно лечить.
Григорий заболел серьёзно, и по ночам его вновь стали мучить кошмары: страшные чудовища стремились утащить его в ад, и он не мог уже сопротивляться, его железная воля была сломлена нечеловеческой силой, и он почти окончательно сдался. От осознания этого и от полного бессилия он закричал, буквально раздирая лёгкие.
– Ну, ну, юноша, – успокаивал его Василевич, готовя укол и кивая санитарам, чтобы держали мечущегося на кровати больного. – Сей же час мы вас… успокоим, подлечим.
После укола Григорий затих, но вид его был настолько жалок, что даже видавший всякое Василевич, которого, казалось, уже ничем не проймёшь, решил его оставить в лазарете как можно дольше. Мало того, когда, после полумесяца лечения, Григорий был возвращён в камеру, доктор написал следователю записку, где советовал, по причине тяжёлого заболевания, освободить досрочно заключённого Котовского, оставив его под надзором полиции.
Это возымело действие, и по истечении двух месяцев он был освобождён.
Григорий вышел из тюрьмы крайне озлобленным на своих мучителей, благородных и неблагородных. Его имя – опорочено, путь в приличное общество – закрыт. Выходит, его ждёт только одно в этом мире – участь старшего брата?!
За душой – ни гроша, ни кола и ни двора… да ещё поднадзорный! И хотя уже март месяц, но земля ещё не отошла от холодов… и воздух, и люди – отовсюду веет холодом.
Деваться некуда и Григорий решает идти пешком в Ганчешты.
– Гри-иша, – только и сумела выговорить сестра Елена, жалостливо глядя на исхудавшего, с безучастным взглядом брата.
Согрев воду, она стала мыть в лохане, как когда-то в далёком безоблачном детстве, Григория, периодически повторяя:
– И когда ты только поумнеешь, горе моё? Ну когда, когда ты будешь, наконец, жить как все нормальные люди?!
Григорий молчал, ведь одним только обещанием не отделаешься, а чем будет заниматься, он и сам не знал.
Найдя временный приют в отчем доме в семье сестры, вышедшей замуж за работящего молдаванина Иона Флорю, и получив немного денег, он стал искать работу, и… начались его мытарства. Из-за судимостей ему везде отказывали. Наконец, ему удалось устроиться сезонным рабочим в имении помещика Недова за пять рублей жалованья в месяц, да харчи на чёрной кухне… увы, теперь только так. И он на себе сполна прочувствовал и грубость управляющего, и наглый обсчёт, и тяжкий подённый труд. А по окончании сезонных работ, в сентябре, устроился рабочим на пивоваренном заводе Раппа в Кишинёве.
Город Григорий узнал с трудом.
Кишинёв в начале 1903 года представлял собой кипящий котёл, в котором варилось адское зелье из противоречий политических, религиозных, сословных и чёрт знает ещё каких. И под этот котёл усиленно подкладывались дрова властями, приведшие его к взрыву. И взрыв был настолько оглушительным, что испугал и самих власть предержащих.
Ещё в 1901 году здесь обосновалась подпольная типография РСДРП (б) *, печатавшая большевистскую «Искру», прямо напротив полицейского участка в скромном одноэтажном доме Леона Гольдмана, посланника Ленина. Здесь печатались ленинские работы: «Задачи русских социал-демократов», «Начало демонстраций», «Новое побоище», «Борьба с голодающими» и прочая «ересь», как считали в жандармерии*, мутящая народ. И все эти листовки, газеты и брошюры спокойно вывозила няня детей Гольдмана Корсунская под матрасиком коляски под самым носом «держиморд». И, несмотря на то, что полиция не дремала, периодически отыскивая и изымая вредную прокламацию, как в самой Бессарабии, так и далее, по всей России, саму типографию обнаружить не удавалось. Протестное движение против самодержавия медленно, но верно нарастало. Да тут ещё «Искра» перепечатала секретный приказ городского военного коменданта генерала Бекмана о применении, ежели будет таковая необходимость, оружия против демонстрантов: «Его Высокоблагородию Г-ну Ротному Командиру….ского Пехотного Полка. Отношение. Предлагаю В. В. назначить роту в 32 ряда для подавления могущих возникнуть в городе беспорядков. Находиться в ведении Г-на Полицмейстера. Выступать по приказу. Действовать решительно и ни перед чем не останавливаться. Каждому нижнему чину иметь 15 боевых патронов и одну верёвку…»
Такой средневековый деспотизм вызвал справедливое возмущение даже среди обычных граждан, а нечего и говорить про либералов.
И начальнику Охранного отделения (или, как коротко в народе называли, «Охранки») ротмистру* барону Левендалю было от чего задуматься. И думать надо было быстро, для того он и был сюда прислан министром внутренних дел Плеве.
Ознакомительная версия.
