— Да, — продолжал отец, — связи между преступниками, террористами и полицией, по-видимому, очень тесные. Тут уж невольно вспомнишь «Бесов» Достоевского: люди настолько изменяются от возможности применить силу, что их действия остаются тайной для большинства из нас.
— Столыпин имел большое влияние и был ярым националистом. Он не был другом Польши, — заметил дядя.
— Верно, — согласился отец, — тем не менее, это политическое убийство — удар по парламентской системе. Скажи мне, какой лидер его уровня и столь же целостная натура придет на смену?
— Приемник Столыпина, Коковцев, не такой либерал, но он знающий и толковый министр финансов. Почему он не может быть и приличным премьер-министром? — спросил дядя.
— Приличный — это еще не значит хороший, — голос отца звучал спокойно, но я уловила его волнение. — С одной стороны у нас есть Дума, раздраженная постоянными роспусками, с другой — государь-самодержец. Кто примирит эти две стороны? Кто сдержит экстремизм левых?
— И правых, — добавил дядя.
— Вот именно! Кто защитит Их Величества от пагубного влияния мракобесов? Кто проведет реформу армии, учитывая растущую агрессивность Пруссии? Кто же, Господи, спасет Россию?
Впервые отец высказывал свое мнение на подобную тему при мне.
Я была уже серьезной четырнадцатилетней девочкой, стеснявшейся своего слишком высокого роста и разрывающейся между христианскими идеалами и реальной жизнью. Меня не интересовали события в мире. Я знала, что мой мир — мир избранных, но я постараюсь, чтобы он не запятнал мою репутацию. И вот, взглянув глазами Татьяны Николаевны на происшествие в Киевской опере, я вдруг увидела его ненадежность. Я увидела также, что папа несчастлив, и ощутила и себя несчастной из-за этого.
Через несколько дней, однако, это событие заняло свое место в глубинах моей памяти, там, где хранилось все непонятное и жестокое. И опять не было для меня ничего более важного, чем я сама.
С помощью тети Софи я уговорила папу отправить меня учиться. В ту же осень, как только мы вернулись в Петербург, я поступила в Смольный институт благородных девиц.
Короткий зимний день на севере России. Во дворе нашего особняка еще совсем темно, когда в восемь часов утра, позавтракав вдвоем с отцом, я вышла на улицу, чтобы сесть в сани и отправиться в Смольный институт. Пара черных орловских рысаков, покрытых голубыми попонами, галопом уносила меня по невскому льду, оставляя за собой снежный шлейф. Впереди нас защищала от ветра широкая спина кучера Герасима, а сзади прикрывала огромная фигура Федора. Рэдфи прятала свое узкое английское лицо в шелковистый мех шубы, всем своим видом выражая недовольство ужасными русскими морозами и скверной ездой русских кучеров. Поверх школьной формы меня закутывали в накидку из соболей, шапка из собольего меха была натянута на самые уши. Мне было тепло, и я с удовольствием рассматривала величественные набережные, арки Николаевского моста в огнях иллюминации, длинные пролеты Александровского моста и золотой шпиль Петропавловской крепости, поблескивающий в утренних сумерках.
В это время утренний город казался мне безгранично огромным и волшебным. В ветреные дни вьюга мела по замерзшей реке, взметая клубы снега, трепя лохматые гривы лошадей, бушевала в белой бороде старого солдата, стоявшего на часах у Александрийской колонны на площади перед Зимним дворцом. Непривлекательно выглядела холодная набережная, одетая в каменные дома с колоннами, мелькали перед глазами, сменяя друг друга, прямые проспекты с рядами частных домов и государственных учреждений. Мороз резал легкие, воздух, казалось, замерзал в носу, и чувство облегчения невольно охватило нас, когда, миновав широкий изгиб реки, мы увидели три голубых растреллиевских купола над воротами Смольного.
Очень светлыми и теплыми казались нам белые залы института, когда мы чинными парами шли за нашей классной домой сначала в церковь, а затем в класс. На переменах я как примерная ученица, читала или учила урок, стоя около подоконника. Мои одноклассницы шептались, что ее светлость слишком много о себе думает, чтобы водиться с кем-либо, кроме великих княжен. Я же игнорировала их первые попытки посмеяться надо мной точно так же, как и все последующие. Исключительно из чувства собственного достоинства я стала старостой класса, что вызвало осуждение со стороны одноклассниц и одобрение педагогов.
В три часа пополудни сани возвращались за мной, и на сей раз, если погода была хорошей, в них вместо Рэдфи сидела графиня Лилина. Моя прекрасная éducatrice в белом лисьем воротнике смотрелась, как необыкновенный северный цветок, и выглядела в мехах так же естественно, как Рэдфи в макинтоше. В разгар зимы, в это время улицы были темными, горели фонари, дворники посыпали песком тротуары. Высокие желтые трамваи были переполнены. Уличные торговцы зазывали покупателей, в чайной толпились извозчики. Дамы в мехах в сопровождении слуг ходили по магазинам. Патрули конных казаков рысью проносились вдоль улиц.
Но еще больше, чем сценки на Невском проспекте, любила я в яркий, солнечный зимний день смотреть на живой спектакль на набережных Невы. От набережных розового гранита на западном берегу и до островов, соединенных арками мостов, замерзшая река была гладкой, как озеро: крест-накрест пересекали ее летящие сани. И сани, и ямщики казались маленькими, игрушечными на фоне белой реки и безбрежного неба, и чудесно подчеркивали монументальную архитектуру и итальянскую грацию града Петрова.
В такой день особый блеск приобретали розовые и желтые фасады царских дворцов и резиденций аристократии. Непрерывный поток пестрой толпы, великолепные яркие мундиры гвардейцев, пурпурные ливреи царских лакеев, душегрейки купцов, дамские шляпки из норки, бобра, овчины и каракуля свидетельствовали о богатстве и своеобразии, изобилии и напыщенности и одновременно подчеркивали нищету и рутину жизни большей части жителей Петербурга — тех, чей удел был служить и угождать небольшой кучке любимцев судьбы, обитающих во дворцах и особняках.
В один из обычных дней у меня были урок дрессуры и прыжков в Михайловской школе верховой езды и конная прогулка в саду Таврического дворца. В мужском седле, сцепив руки за спиной, я скакала по кругу вместе с мальчиками из Гурьевской школы или из Пажеского корпуса. Я любила разгоняться и резко осаживать коня перед какой-нибудь юной барышней, с испугом шарахающейся от меня. Но такие упражнения осуждала моя éducatrice, которая неизменно выговаривала мне, когда я с виноватым видом подходила к ней:
— Princesse, се ne sont pas des façons. Княжна, это неприлично.
Куда меньше радости приносили уроки музыки и танцев, а также еженедельные визиты вместе с бабушкой в благотворительные учреждения, пользующиеся ее покровительством. Были у меня, конечно же, и дежурства позади ее кресла во время ее «приемных» дней, с неизменными приветствиями на английском и французском отдельно для каждого гостя: «Ваше высочество, вам чаю со сливками или с лимоном? А вам, ваше превосходительство?» — фраза, которая, как мне казалось, придавала мне вид очень интеллигентной девочки.
Этот период был отмечен двумя параллельными и неизбежно вступающими в конфликт между собой вещами: моим образованием и видами на будущее как дворянской дочери и моей тайной подготовкой к карьере врача. Что касается последнего, здесь поддержку и помощь мне оказал своим письмом известный ученый Алексис Хольвег.
Первым, кто обратил мое внимание на профессора Хольвега, был Игорь Константинович, сын большого друга нашей семьи, великого князя Константина и мой друг детства.
Будучи профессором химии в Петербургском университете, Алексис Хольвег провел два лета в Павлове, в летнем дворце великого князя, занимаясь с князем Игорем и его братом Костей. Но и после того как Игорь был зачислен в Пажеский корпус, Хольвег продолжал поддерживать дружеские отношения с этой семьей. Великая княгиня любила профессора, поскольку он, как и она сама, был немцем-лютеранином, а великий князь, в роли Президента Академии наук, пристально следил за его работами в новой области — радиологии. В свои двадцать восемь лет профессор Алексис Хольвег был уже членом Академии наук и престижного Русского физико-химического общества.
Князь Игорь в науках был слаб. Его призванием были лошади. Он был очень милым, простым, располагающим к себе молодым человеком, но с самоуверенностью, нечасто встречающейся у царских отпрысков из-за многочисленных запретов, которыми сопровождалось их воспитание. Он восхищался профессором Хольвегом и всегда успешно выдерживал научные бои с ним. От Игоря я узнала, что вокруг ученого была какая-то завеса таинственности.
— Его мать была еврейкой, — сообщил он мне, — зато отец был аристократом. On dit qu’il est un fils naturel d’un grand-due allemand.[6]
