Мы репетировали в домашнем театре Мраморного дворца пьесу, написанную великим князем Константином, когда Игорь вдруг громким шепотом решил сообщить всем свою версию рождения профессора.
Это вызвало удивленные взгляды его братьев, а я, проявив всю свою ловкость, ухитрилась схватить его за рукав, чтобы потребовать ответа на вопрос:
— Какой это немецкий великий герцог был настоящим отцом профессора Хольвега? И как это мать — еврейка?
— О, это был большой скандал, — Игорь театрально расширил глаза. — Но тебя, юную весталку, истории такого рода не должны интересовать.
Я могла бы как следует пнуть Игоря, но мы должны были вернуться на подмостки, и это вынудило меня на время умерить свое любопытство.
Я очень обрадовалась, когда на следующий день после обеда папа сказал бабушке, что хотел бы просить Алексиса Хольвега посетить наш очередной вечер камерной музыки.
— Мне было очень интересно узнать реакцию профессора Хольвега на эту встречу с Его Величеством, которую я устроил, — сказал папа. — Вы ведь знаете, Maman, я всегда считал, что вместо гонений на интеллигенцию наше правительство должно постараться использовать ее честолюбие, которого, по-моему, у нее больше, чем у любого другого класса. Лучший способ отличить, монархист перед тобой или республиканец — отметить его монаршей милостью. У молодого Хольвега в университетских кружках есть множество последователей. Он произвел хорошее впечатление на Его Величество, и, я думаю, Maman, он вам тоже понравится, если, конечно, вы разрешите мне пригласить его.
— Как будто ты всегда просишь моего разрешения, прежде чем привести в дом всяческую богему и прочую малопочтенную публику, — пожурила бабушка отца. — Конечно же, пожалуйста, приглашай своего молодого еврейского протеже. Мой сын всегда сочувствовал угнетаемым меньшинствам.
Последняя фраза, произнесенная по-французски, была предназначена для Зинаиды Михайловны, робкой и пухленькой бабушкиной компаньонки, которая явно не знала, как ей реагировать. После французского последовало уже по-русски: «Черт возьми, это не лезет ни в какие ворота». Последнее относилось к карточной игре.
Отец слегка улыбнулся мне и смешал бабушкины карты:
— Сыграем, мама? А что касается моего юного еврейского протеже, то он — один из наших многообещающих ученых, в будущем — второй Менделеев. Кроме того, он только наполовину еврей, к тому же лютеранской веры и со стороны отца не просто хорошего, а высокопоставленного рода.
И он поведал истинную историю рождения Хольвега.
Я внимательно слушала и думала о жестокой Маргарите, великой герцогине Аллензейской, которая помешала тайному браку своего сына и наследника с красивой еврейской девушкой из соседнего польского города Бялы. Теперь я страстно желала познакомиться с профессором Хольвегом и попросила отца пригласить его.
Камерный концерт закончился, и отец пальцем поманил меня в уголок гостиной, где он стоял вместе с молодым человеком ученого вида, в очках и с аккуратной черной эспаньолкой.
— Татьяна Петровна, моя дочь, очень хотела встретиться с вами. У нее большой интерес к науке.
— Чрезвычайно рад слышать это. — Профессор Хольвег окинул меня дерзким взглядом своих черных глаз и энергично пожал мою руку, которую я протянула для поцелуя.
Отец вернулся к своим прерванным рассуждениям:
— Я доволен, что симпатии Его Величества к вам оказались взаимными, профессор. Я надеюсь, что эта встреча окажет некоторое влияние на ваши политические взгляды?
— Вряд ли, — пылко ответил профессор, — я принимаю Николая II просто, без восторгов. Но я не могу забыть, что он самодержец.
— Но действительно ли это так? — возразил отец. — У нас есть парламент и различные политические партии. У нас свободная пресса. Я знаю, существует цензура, — предвосхитил он возражения профессора, — но ее обычно игнорируют. Газеты исправно платят штраф и имеют возможность критиковать правительство. Театр и искусства процветают. Открыто проводятся и в любых формах религиозные споры, и даже проявляется снисхождение к различным видам оккультизма. Что же касается нравов в интимной сфере, — отец оглянулся на меня, — о них лучше не говорить.
— А дискриминация национальных меньшинств? — профессор Хольвег быстро отреагировал к моему сожалению, ибо «нравы в интимной сфере», о которых мельком упомянул мой отец, интересовали меня куда больше.
— Почему нет еврейских отделений в средних школах и университетах и многого другого, что могут требовать евреи в рамках своих элементарных человеческих прав? Согласитесь, что и украинцев рассматривают, как людей второго сорта. И разве нет подтверждений того, что народы Балтии, равно как и финны и поляки, находятся под гнетом России?
— Напротив, я признаю наличие всех этих несправедливостей. Но их истоки лежат в русском национализме, который, в свою очередь, восходит корнями к татаро-монгольскому игу, длившемуся двести лет. Не забывайте об этом, профессор. Национализм — это значительно более глубокое чувство, чем политические взгляды. И вы не должны всю вину за него возлагать на самодержавие.
— Может быть, вы и правы, — профессор пытливо посмотрел на отца, как будто хотел понять и ответить сразу на все вопросы. — Национализм — это универсальное явление, настолько же безобразное, насколько и полезное для научной мысли. Но это не оправдывает русского царя — самодержца всея Руси. Как бы то ни было, князь, самодержавию не должно быть места в двадцатом веке.
— Несомненно. — Отец улыбнулся в ответ на эту горячую тираду. — Я никогда не был поборником самодержавия, профессор. Но в отличие от ваших крикливых либералов, я хочу видеть монархию, реформированную с помощью конституции, а не свергнутую вовсе. Кажется, либералы не осознают до конца, что левые для них значительно опаснее, чем правые, и что последние намного ближе им по своим целям.
— Я не отношусь к левым, если быть точным, — как бы защищаясь, заметил профессор, но быстро обрел уверенность. — Я не поддерживаю Карла Маркса, но я, как любой интеллигентный человек, не могу не осознавать, что монархия — это младенческая концепция, которую человечество должно перерасти, как дети перерастают сказки. Наследственному правлению, как и критерию прав в силу происхождения, не должно быть места в современном обществе.
— Какой же критерий вы предлагаете взамен, профессор? Степень интеллигентности? Но как ее измерить? Как заметил Пушкин, в каком же затруднении оказались бы наши бедные слуги, если за столом во время обеда они должны были бы обслуживать гостей по уму, а не по чинам.
Отец попросил меня проследить, чтобы профессор выпил чая, и, извинившись, отошел к другим гостям. Я проводила профессора к столу, во главе которого перед большим серебряным самоваром с фамильной монограммой восседала бабушка. Пока она наливала чай, оценивающе разглядывая профессора, одна любопытная мысль родилась у меня в голове.
— Профессор, — я подвела его к картине Тьеполо, которая висела на дальней стене и привлекла его внимание. — Вы учились в университете в Германии и, наверное, очень хорошо говорите по-немецки.
— Да, я говорю свободно.
— А не могли бы вы преподавать его мне?
— Я был бы счастлив, но вряд ли языки — мое призвание. Я уверен, что вам нужен более квалифицированный педагог.
— Профессор, — я оглянулась, чтобы быть уверенной, что нас никто не слышит, — на самом деле я не хочу учить немецкий. Это будет предлог, а на самом деле вы будете помогать мне по физике, химии и биологии. Эти предметы довольно слабо преподают в Смольном, а для меня они очень важны.
Профессор смотрел на меня проницательным взглядом, почти как бабушка:
— А почему именно эти предметы так важны для вас, Татьяна Петровна?
— Потому что, — сказала я еще тише, — я собираюсь стать врачом.
— Вы… врачом, Татьяна Петровна?
— Пожалуйста, профессор, говорите тише. Никто не должен знать, даже папа. Он не поймет.
— Но извините меня, Татьяна Петровна, я тоже не очень хорошо понимаю. Для особы с вашим титулом, состоянием и положением в свете о карьере врача не может быть и речи.
— Меня не волнуют титул и положение в свете. Я не считаю это важным. Спасать человеческие жизни, заботиться о больном ребенке, принимать роды — вот что я считаю важным… и настоящим… и великая княжна Татьяна Николаевна тоже думает так!
— На самом деле? И что же, Ее Императорское Высочество собирается быть вашей ассистенткой?
Я уловила иронию в голосе профессора.
— И вы не воспринимаете меня всерьез! Никто не относится ко мне серьезно, и это потому, что мне всего четырнадцать. А я хочу стать врачом с шести лет. И никто и ничто не сможет мне помешать!
Профессор Хольвег посмотрел на меня с интересом…
