– Тебе сам государь Иван Васильевич наказ давал?
– Дьяк Иван Волк меня напутствовал, но по государеву слову.
– Так-то оно так, – будто с сомнением протянул князь, но спорить не стал. Сообразил, видно, что сомневаться в словах доверенного дьяка опасно, не от себя напутствовал дьяк Иван Волк – от государя. Но на душе стало легче. Его, князя Федора Курбского Черного, напутствовал на воеводство сам государь, а с худородным Салтыком самолично говорить не пожелал, дьяку передоверил. Но не прост сын боярский, совсем не прост. Вон ведь как глазищами-то уставился, не сморгнет даже!
Вздохнул Курбский, спросил небрежно, как о пустячном:
– Не понял я толком из речей дьяка Истомы: тебя вторым воеводой в Устюг послали иль как?
– О том речи не было, – спокойно возразил Салтык, – кто второй, кто первый. Сказано было, чтоб товарищами шли, друг друга слушали. На чем единодушно согласились, так и вершить.
– Не случалось точно бы раньше, чтоб рядом – два первых воеводы…
– На то не моя воля – государева.
Курбский важно кивнул. Конечно же государева воля. Разве иначе решился бы сын боярский становиться вровень с ним, потомком великих князей Ярославских?!
Держится этот Салтык с достоинством, но без дерзости. Видно, суждено им идти в одной упряжке, а кто коренным будет, кто пристяжным – время покажет. И Курбский сказал веско:
– Пусть будет так!
Оба вздохнули с облегчением. Самый трудный разговор был окончен. Пока что окончен…
Не сговариваясь, разом поднялись.
В дверях Курбский пропустил Салтыка вперед: гостеприимничал. В трапезной палате, за длинным столом, посадил рядом с собой. Салтык окинул взглядом богатое застолье. Серебряные кубки и ендовы. Затейливые стеклянные кувшины с журавлиными шеями. Позолоченное блюдо шириной в два локтя, а на блюде – цельный кабан клыками щерится.
Видно, дорогую посуду князь Федор привез с собой из вотчины – не видел такой посуды Салтык у наместника Челяднина в свой прошлый наезд в Устюг. Но не богатый стол интересовал Салтыка, а люди, сидевшие за этим столом и пожиравшие глазами нового воеводу. Разные были взгляды: и прямые, и просто любопытствующие, и скрытно-враждебные.
Как-то само собой получилось, что Салтыковы люди оказались по правую руку. Федор Брех, десятники из московских детей боярских, вологодский кормщик Петр Сидень. Пищальник Левка Обрядин, старший над нарядом, на самом краешке стола примостился, ссутулился, смотрит робко, – видно, непривычно ему среди больших людей. А по левую руку, с другой стороны стола, – местные. Княжеские послужильцы в нарядных кафтанах, в перстнях. Устюжский воевода Алферий Залом, Духовенство. Княжеский кормщик Иван Чапурин. Купцы устюжские: Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигулев, Ивойл Опалисов, как на подбор тучные, багроволицые, глазки с прищуром, перебегают с князя на Салтыка и обратно, будто прицениваются, за кого стоять.
За креслом верный Аксай замер, спину Салтыку сторожит, а за Курбским – звероподобный мужик с ножиком у пояса, князь его ласково Тимошей называет. Видно, тоже телохранитель…
О делах больше не говорили. Поднимали здравицы, наливались хмельным медом, фряжским вином (кувшин с вином под рукой у Курбского стоял, потчевал им князь только Салтыка да воеводам Осипу и Алфею изредка по кубку посылал с Тимошей). Суетились дворовые холопы, подносили блюда с дичью, рыбой, соленьями, навязчиво подсовывали гостям.
Ели по-разному. Салтыковы люди – жадно и много. Проголодались в дороге, заскучали без горячего варева. Княжеские послужильцы – щепотно и лениво, показывая чужим, что такой щедрый стол у князя не в диковину. Купцы уминали дичину старательно, будто работу какую делали. Воевода Алферий к еде почти не притронулся, лениво отламывал калач худыми пальцами, кубок с медом отодвинул в сторону. Болезненным казался устюжский воевода, малосильным. Как в поход-то пойдет? И на других сотрапезников Салтык так же смотрел – как на будущих спутников в походе. Присмотреться бы к ним поближе, да времени не отпущено. Торопится Курбский-то…
Разошлись засветло. Длинны весенние дни на севере, семнадцатый час дня [37], а солнце еще не зашло, только небо посерело, будто выцвело.
Домина устюжанина Брилина действительно оказался большим, просторным, высился на подклетях, как хоромы. И двор был большой, тыном огороженный. Позади к тыну примыкал огород, конопляник, черные полоски пашни – под рожь и овес. В углу двора чернела прокопченными бревнами банька, оконце тускло светилось.
Как ни притомился Салтык, но не к крыльцу пошел, а в угол двора, в умиротворяющее банное тепло. На ходу отстегнул и подал Личко саблю, расстегнул ворот рубахи. Окунаясь головой в низенькую дверцу бани, оглянулся.
На крыльце избы, у ворот стоят дети боярские с саблями, с ручницами. Аксай вдоль частокола ходит, пробует сапогом бревна: нет ли где потаенного лаза. Федор Брех, приотстав, строго выговаривает что-то караульному десятнику. Салтык про себя усмехнулся: «Стерегут, будто самого государя!» Но сказать – ничего не сказал. Может, и правильно, что стерегут. Недобрый у Курбского взгляд, недобрый…
Но что-то противилось в Салтыке этому сторожкому, позвякивающему оружием окружению. Не по-людски как-то получалось. В поход ведь вместе идти, а тут – недоверие. Зачем сабельный-то звон? Вот ужо поговорю с устюжанами, скажу Федьке, чтобы спрятал воев, не мозолил глаза…
…Проснулся Иван Салтык поздно. Лежал на спине, упершись взглядом в потолок. На потолке солнце намалевано, красными лучами к углам расходится. Стены из сосновых плах шириной в локоть, до желтизны выскобленные, нарядные. Полки с посудой, рушники с красными петухами. Иконы в углу старинные, строгие, у святых глаза на пол-лица, а в глазах хмурость. Не московского письма иконы. Московское письмо веселее, ласковее.
Скосил глаза к двери. Личко и Аксай рядышком на лавке сидят, в белых длинных рубахах, босиком. У Аксая конечно же сабелька на коленях. Может, и в баню Аксай с саблей ходит? Смешно показалось Салтыку: голый, а саблей перепоясан. Но тут же спохватился. Никогда не видел Аксая раздетым, когда банились – Аксай под дверью стоял, сторожил. При сабле, конечно. Снова подумалось вчерашнее: ладно ли от людей саблями отгораживаться?
Подниматься не хотелось. Вот ведь как бывает: торопился, хлопотал, тревожился – и вдруг расслабление. Князь Курбский советовал отдохнуть денек с дороги. Пусть так и думает, что отсыпается Салтык на Брилином подворье, дела отложил. Ан нет! С кем из устюжан переговорить надобно было, еще с вечера велел позвать. А кто и сам придет, если дело есть. Личко было сказано, чтобы пропускал людей, не препятствовал.
Схлынула ленивая истома. Салтык рывком поднялся, шагнул навстречу подскочившему Личко:
– Заспались мы нынче, Личко. Обед-то не проспали?
Аксай расплылся улыбкой, крупные желтые зубы приоткрыл, как распахнулся. Веселый нынче господин, довольный. Как день-то хорошо начинается!
Через порог шагнул сотник Федор Брех:
– Наместник Петр Федорович в горнице дожидается.
– Скажи: я скоро…
Потом воевода Залом приходил, а с ним воеводский дьяк со свитком. Читали, водя пальцами по рыхлой бумаге, списки устюжских ратников. Почти пять сотен, если с пищальниками и корабельщиками. Тюфяков половина второго десятка [38]. Дробосечного железа припасено много – наипервейшее оружие против вогуличей, что толпами на воинский строй напирают. Пищали судовые, дальнобойные. Но вот ручниц немного, только что князь Курбский с собой привез. Больше с луками ратники.
Иван Салтык слушал вполуха, больше к самому воеводе присматривался.
Похоже, не от болезни тощеват был воевода, а от природы – движения быстрые, резкие, голос уверенный, глаза поблескивают. Хорошо, что такой, не изленившийся. И еще понравилось Салтыку, что о людях воевода Залом говорит любовно: все-де у него умелые да храбрые. И сам глядит гордо, цену себе знает. Это тоже хорошо. Гордый с бранного поля не побежит, чести своей не уронит. Поверил Салтык в воеводу Залома, а поверив – потеплел к нему, улыбнулся приветливо. И Залом откликнулся на это тепло, будто оттаял, на вопросы отвечал откровенно, ничего не скрывал, даже для его, воеводского, самолюбия огорчительное. Разные есть люди в устюжской рати, очень разные. Есть и такие, что пограбить хотят, достатки приумножить в Сибирской земле. Но сотники и десятники присматривать за ними будут строго, не позволят самовольничать. А вот изменников затаенных – таких среди устюжан не найдется. Семьи, родня тому порукой, что в Устюге остаются. Да и не в обычае устюжан изменничать…
Салтык сравнивал прямые речи воеводы со словесными хитросплетениями священника Арсения – и впервые подумал о нем не с добром. На что настраивал посланец епископа Филарета? Если отбросить его велеречивость, то на недоверие. А как без веры в воинский поход идти?
