Пошла судовая рать!
Безжалостное время стирает следы событий, даже если они вычеканены в железе или выбиты в камне. Не стираются лишь следы в памяти народной. Летописи, хранители памяти, известили о начале сибирского похода больших воевод князя Федора Семеновича Курбского Черного и Ивана Ивановича Салтыка Травина: «пошла рать с Устюга мая в девятый день».
А год был 1483-й, почти за столетие до славного сибирского похода атамана Ермака.
Запомним эту дату, читатель! Именно тогда Сибирь перестала быть для русских людей землей незнаемой. Все было еще впереди: немереные сибирские пути, первые встречи, мирные и немирные, с коренными сибирскими народцами, первые сибирские посольства в Москву и первое еще хрупкое единачество с вогульскими, остяцкими и югорскими князцами, первые острожки на берегах великих сибирских рек и первая хлебородная борозда – дорога длиной в столетия…
Одно для всех народов солнце, и небо одно над головой. И зимы для всех одинаково сменяются веснами, хоть не в одни сроки, но – неотвратимо. И реки одинаково текут к морям-океанам, пусть и разные эти моря, теплые или студеные, но где-то смыкаются они, обмениваясь своими водами. И люди одинаково в муках рождаются, живут в трудах или в радостях и неизбежно умирают.
А о землице и говорить нечего: везде она кормилица! Но вот почему-то одна земля своей кажется, а другая – чужой? Почему так? Наверно, не в том дело, каков облик земли: расстилается она бескрайними равнинами или перерезана горбатыми изломами горных кряжей, шелестит колючей степной травой-ковылем или гудит вековыми лесами, – в другом. Обжита та земля людьми своего племени иль нет, вот в чем главное!
Ощущение своей земли не покидало Салтыка, пока судовой караван проворно бежал по северным рекам.
Выворачивались из сухонского устья, а на песчаной косе рыбацкие челны лежат, сети на жердях сушатся, рыбаки в русских длиннополых рубахах к берегу выбегают, руками приветственно машут – свои!
Потянулся по правому борту высокий берег Двины, ветер над крутизной сосны раскачивает, шишками швыряется в серую воду. Верста за верстой – обрывы да непролазный частокол леса. Кажется, ни зверя здесь, ни человека. Ан нет! Надломился береговой обрыв широкой распадиной, а в распадине – русская изба под берестой, огороженный жердями скотный двор, банька к урезу воды выкинулась, полоски пашни чернеют. Копошатся на пашне мужики – опять свои!
Ближе к устью Вычегды река вровень с берегами потекла, на берегах выхлестнулась, пригорочки омывает. А на пригорках – то сена стог, что с осени остался, то избушка летняя, дощатая, то часовенка. Обжита и эта низина, притопленная двинским половодьем. Своими людьми обжита.
А если разобраться, то и в судовой рати тоже все свои: воеводы, московские и ярославские дети боярские, кормщики, пищальники, простые ратники, гребцы. На одной земле родились, одному Богу молятся, одному государю служат.
Свои люди на своей земле…
Ощущение внутренней общности с ратниками переполняло Салтыка. Мелкими, недостойными великого дела показались вдруг распри с князем Федором Курбским, подозрения и собственное тщеславное желание не уступать первенства. Захотелось быть ближе к людям, в глаза им заглянуть, чтобы приоткрылось то сокровенное и родное, что согрело когда-то Салтыка на угрюмом, исхлестанном осенними дождями угорском берегу.
Салтык оставлял князя Федора Семеновича красоваться на высокой корме большого насада, а сам в легком челне, с Федором Брехом и крещеным ордынцем Аксаем в провожатых, сновал от ушкуя к ушкую. Весело здоровался, неторопливо прохаживался по палубе, осматривал пищали и иное оружие, знакомился с кормщиками, с десятниками. С гребцами заговаривал – не чванился перед черными людьми. И радовался, встречая ответные улыбки.
Высокомерничать здесь было негоже. Не похожи вологодцы и устюжане на низовских [40] мужиков. Вольно держали себя с воеводой, с достоинством. Миновала сих северных мужей злая татарщина, боярские тягости не согнули. Такие не с холопьей покорностью привыкли служить, но с честным воинским усердием. А если не рассмотрел князь Федор Курбский Черный отличия Руси Московской от Руси Северной – тем хуже для князя! Трудненько ему придется!
«Пусть присмотрятся люди к своему воеводе, пусть узнают поближе!» – думал Салтык, подплывая к очередному ушкую и вкладывая ладони в протянутые с борта крепкие руки ратников. Общности с войском и доверия – вот чего желал Салтык, вот в чем видел залог успеха. И преуспевал в этом. Заговорили между собой ратники, что прост воевода Салтык, нечванлив, приветлив, людей побережет. И его беречь надо, долг платежом красен. Так издревле заведено в русском воинском братстве…
Ночевали на берегу, рядом с ладьями. Ратники варили уху в больших медных котлах. Наползали с воды молочные туманы. Горячий воздух из костров выгибал кверху туманный полог, будто в шатрах из белого шелка сидели ратники.
Утром ветродуи со Студеного моря уносили туманы вверх по реке. Соловьями заливались рожки десятников. Привычно выстраивался судовой караван: большой княжеский насад со стягами, малые насады, а за ними – ушкуи, ушкуи, ушкуи…
Повернули в Вычегду, широкую реку с низкими берегами. К исходу третьего дня судового пути показался Усольск [41], городок на правом берегу Вычегды, верстах в тридцати от устья. Смазанный сумерками берег здесь поднимался, а на самом изломе, там, где пологие скаты переходили в настоящий береговой обрыв, возвышалась шатровая кровля усольской церкви – путеводный знак для кормщиков.
Гребцы веселей взмахнули веслами: воеводы обещали дневку, да и в теплые избы хотелось – погреться. Студены майские утренники. На берегу влажный холод до костей пробирает, а костер, известное дело, с одного лишь боку греет, а на другой бок иней ложится!
В Усольске не было ни воеводы, ни наместника, ни бояр-вотчинников. Верховодили в городке солевары.
По всей Двинской земле расходилась здешняя соль, хороша она была и дешева.
Салтык знал, с какими превеликими трудами пробиваются в коренной Руси к соляному раствору, на многие десятки саженей вглубь землю долбят, деревянные трубы в колодцы опускают, а рассол сочится малым ручейком, а то и не сочится вовсе – ведрами черпают. А возле городка Усольска плескалось целое соляное озерцо: хочешь – бадьями черпай, хочешь – своим теком в солеварни гони. Золотое место. Как еще никто к рукам не прибрал?! [42]
В Усолье догрузили ушкуи белой рассыпчатой солью – шильник Андрюшка Мишнев посоветовал. Говорили-де ему тюменские купцы, что за Камнем, у вогулов и остяков, соль в большой цене. Лижут ее сибирские люди языком, будто сладкое что, и оленей приманивают.
К судовому каравану присоединились вычегжане, загодя собравшиеся в Усольск по указу великого князя. Салтык настоял, чтобы воеводой над вычегодскими ратниками поставили его старого военного послужильца Ивана Зубатого. Курбский не возражал. Видно, никто из его нарядных детей боярских не жаждал начальствовать над местными дерзкими мужиками. Эдакого медведя приласкаешь плетью – заломает! А может, просто не захотел Федор Семенович спорить с Салтыком. За немногие дни судового пути как-то пообмяк он, приветливее стал с людьми, а с Салтыком держался почти что по-приятельски, по отчеству величал, не то что раньше – воевода да воевода.
Вырос судовой караван еще на десяток ушкуев, еще длиннее по реке растянулся. А Вычегда хоть неторопливой казалась, но была своенравна. Прижималась река то к одному, то к другому берегу, подмывала обрывы, а то и вовсе бежала по новому руслу. Вся долина старыми рукавами-курьями изрезана, без местных кормщиков заблудиться можно, потому что полая вешняя вода сомкнула многие курьи со стержневой водой.
Вода в Вычегде мутная, ржавая, и не только от половодья. Это река Сысола вынесла в Вычегду свою болотную муть. Но местные люди говорили, что выше сысольского устья течет Вычегда прозрачными светлыми струями, питают ее чистые реки Лунь-Вожа и Воль-Вожа, лесные красавицы. Да и сама Вычегда была сплошь одета в хвойные леса. Тянулись они по берегам, ни конца им не видно, ни края – лесная сумрачная глухомань.
Изредка попадались на берегах городища-погосты. Рубленая двойная церковка с высокой шатровой кровлей, тын, за тыном избы и амбары – вот и весь погост. К погостам тянулись деревеньки по пять-шесть дворов. Земля здесь была худая, неурожайная, распахивали ее местные мужики понемногу, рожь да овес сеяли на собственный обиход. Скот пасли на поемных лугах, но тоже в небольшом количестве, на свой обиход же. Амбары весной стояли пустые, нечего было взять с вычегжан для похода, и судовой караван пробегал погосты без остановок.
