Спускаясь к пристани, князь Федор плетью по сапогу постукивал, губы кусал, на священника Арсения не смотрел. А тот в смиренника вдруг обратился, голову склонил, ладони сложил крестиком на груди, шажки мелкие, щепотные, вроде как у ветхого старца.
Взбежал князь Федор по сходням на свой насад, велел тотчас отваливать. А судовой караван уже по реке подтягивается: распорядился кто-то через голову большого воеводы!
Мстительно усмехнувшись, князь Курбский подозвал пищальника Левку Обрядина, что-то зашептал в ухо. Левка понимающе закивал.
Содрогнулось небо над Вымью от огненной пальбы. Взметнулись над куполами соборов всполошенные вороньи стаи. Взбурлила речная вода, заплескалась в берега.
– Так тебе! Так тебе! Так!!! – выкрикивал князь Курбский, и непонятно было, к кому именно обращены его гневные слова: то ли к епископу Филофею, не пожелавшему проводить рать, то ли ко всему равнодушно спавшему городу…
Пожалуй, впервые глянул Салтык на гневливого князя с душевным сочувствием. И Салтыку было обидно. За себя обидно и за князя Федора Семеновича. Как ни думай недобро о надменном ярославском вотчиннике, но он – государев воевода, на великое дело рать ведет, негоже относиться к нему так, с небрежностью… Негоже…
Спохватился Салтык, что мысленно как бы соединяет себя с князем Курбским, вспомнил его недобрый прищур во время первой встречи, надменность, но чувство общности не проходило. Они как два коня в одной упряжке, а воз за ними огромный – тысячная рать!
Плечо вычегодского речного пути от Выми до Сысолы – самое короткое, верст семьдесят, но именно здесь ломается уклад жизни. Сысольская земля примыкает к немирной Вятке, откуда набегают разбойные ватаги. Поэтому сысоличи понастроили для защиты от вятчан множество укрепленных городков, держали в амбарах немалые запасы оружия. Воинами здесь были люди, не мирными пахарями. Не храмы рубили, а больше крепостицы. Да и сами сысольские храмы были похожи на крепостные строения: низкие, квадратные, рубленные из вековых елей клетки с узкими оконцами-бойницами; не кичились сысольские храмы гордо поднятыми вверх шатровыми кровлями, прижимались к земле-защитнице.
Небогатой, немноголюдной была сысольская земля, но ратников для похода выставила много, и ратников добрых – через человека с пищалями, с ручницами. Три дня пристраивались к хвосту судового каравана, радуя воевод, ушкуи с сысоличами. Сысольская бывалая рать…
Неподалеку от устья Кельтмы перешла крутизна с привычно высокого правого берега реки Вычегды на левый, а правый берег простерся широкой луговой низиной со светлым окошком озера Донты посередине. А потом и срез левого берега покатился к воде: река Кельтма вливалась в Вычегду среди болотистой низины, поросшей чахлыми кустарниками, кривобокими осинами, редким, низкорослым ельником. Здесь был поворот на Каму-реку, о котором предупреждал Андрюшка Мишнев.
Эх, Кельтма, Кельтма, скучная река! Медлительное течение, ржавые омуты, безлюдные берега, хилые ельники. Лес наполовину в разливной воде стоит, коряги меж еловыми стволами запутались, как лешие с бородами. Переночевать – и то сухого места на берегу не найти. Спали на судах, ели всухомятку. И так все полтораста верст от устья до истока. Да и где он, исток Кельтмы Вычегодской? Ближе только сдвинулись береговые ельники, погустела вода, весла облепила болотная тина. Но дна не было, проваливались шесты в вязкую трясину, и суда хоть медленно, но ползли. Проходимым оказалось болото Гуменцо, не обманул шильник! Даже большой насад князя Федора Курбского прошел. Так и не приметили кормщики, где кончилась стоячая болотная вода, – тихохонько потекла на полдень. Это была уже другая Кельтма: та, что впадает в Каму-реку.
И еще полтораста верст скучного пути по неширокой медлительной реке. Правый берег повыше, на нем стоят прямые частые ели, а по левому берегу – все те же болота с худым сосняком. Сырость, хмарь, ползучие туманы…
И наконец – как избавление! – светлый простор Камы, чистые упругие струи, всплески волн, свежий ветер, стреляющий стягами. Здесь путь тоже был известен кормщикам: семьдесят верст вниз по Каме, да еще семьдесят по притоку ее Вишере, а там и Чердынь, последний русский град перед Камнем.
Опять по левому борту высокий берег, а по правому – широкий водный простор, за ним леса синеют, плывут в туманной дымке. Где-то там, в глубине лесов, мирные вогуличи живут, что давно под чердынским князем. Спрятались в лесах жертвища идольские и идоложертвенное дерево, глаголемое «великая ель», коему те вогуличи поклоняются.
А ближе к реке есть уже русские деревни и починки, с вогуличами мирно соседствуют. Не было причины враждовать, такие здесь просторы, что всего хватало: и земли, и рыбы, и зверя лесного. Вера здесь людей не разделяла. На многих русских погостах и церквей не было. В лешего и домового здесь верили больше, чем в крест святой. Но Божьих заповедей не нарушали, жили дружно и между собой, и с соседями-вогуличами. Те часто в гости наезжают, просят соль, и хлебушко, и товар разный железный, а сами предлагают дичину. Есть и другие, немирные вогуличи, что на своего князя Асыку молятся, но те далеко, у самого Камня. Земля и здесь, можно считать, еще своя.
Чердынь стояла на косогоре, неподалеку от устья реки Колбы. Земляной вал, крепкие деревянные стены, шесть башен, четверо ворот – крепость. Местный вотчич Матфей Михайлович встретил судовую рать с почетом. Весь город на берег сбежался. Дивились чердынцы на богатый караван, на стяги, на дальнобойные пищали (люди Левки Обрядина постарались, начистили стволы до ослепительного блеска камским песком!), на нарядные панцири детей боярских. Сами великопермцы сражались в кожаных кафтанах и с луками, кольчуги и огненный бой считали за диковину.
Великопермцы, их звали часто чердынцами, одеты были по-христиански, а лицом темные, скуластые, вроде бы и не русские. Смешение народов, да и только. Самый здесь край России. Заканчивалось путевое шествие по своей земле, начинался настоящий поход. Так и объявил воеводам князь Федор Семенович Курбский Черный:
– Отныне будем ратны!
Воевода Иван Иванович Салтык Травин добавил, отодвигая кубок с хмельным медом:
– Сей пир – последний! Поблагодарим, воеводы, хозяина нашего Матфея Михайловича, обильно гостеприимство его. В путь добрый, воеводы!
Князь Курбский удовлетворенно кивнул: за ним оказалось первое слово, Салтык поддакнул только. Может, наметившаяся путевая приязнь сольет их воедино в большом государевом деле?! А почему бы и нет? Уважителен Иван Салтык, хотя и своего достоинства не теряет… Почему заранее решил, что потянут на разные пути? Ведь Россия для всех одна и для каждого за кормой остается…
Князь Курбский, помедлив, подал руку Салтыку, и тот ответно принял ее в свои горячие ладони. Этого рукопожатия не заметили гомонившие за столом воеводы и чердынские вотчинники, а ведь это даже не рукопожатие было – клятва…
Глава 6 Надкаменный волок
Месяц июнь – конец пролетья, начало лета, солнце на зиму поворачивает, а лето на жары. В июне землепашец за приметами следит: много в июне месяце приметных дней.
Красное утро на Устина [43] – обильный налив ржи будет, славно она открасуется… Западный ветер на Луку [44] – к сырому лету… Росы с Федора-летнего [45] – к урожаю яровых. Колодезники в Федоров день сковороды над землей опрокидывают, ищут водяную жилу… Знамения на Тимофея [46] – к голодному году… Петр-капустник [47] за себя сам говорит, с последней рассадой торопит…
Однако в судовой рати князя Федора Курбского и воеводы Ивана Салтыка, которая тяжело поднималась вверх по реке Вишере, об июньских приметах если кто и вспоминал, то больше по извечной мужицкой привычке. Иные заботы одолевали людей – походные.
Только день Акулины-задери хвост [48], когда скот начинает беситься от оводов, поминали все, и не добром поминали. Сами рады бы хвосты иметь, чтоб от мошкары всякой отмахиваться: неотступно следовали комариные зудящие тучи за ушкуями, даже на середине реки не было от них спасения.
Дни стояли знойные, безветренные. Паруса обвисли, плавилась на бортах смола. Немилосердно жгло солнце. В такую бы жарынь оголиться до пояса, ан нет! Не то что нательные рубахи, кафтаны суконные прокусывал проклятущий вишерский комар!
Людей на корме княжеского насада прибавилось: чердынцы теперь были здесь, воевода Прохор и сотники его, священник Арсений свое уединение бросил, терся меж воеводами, прислушивался. У рулевого весла рядом с головными кормщиками Иваном Чепуриным и Петром Сиднем встал крещеный вогулич Емелька.
Расщедрился чердынский вотчинник Матфей Михайлович, отдав воеводам Емельку. Был вогулич в своей земле знатного рода, до крещения звался Емельдашем. В Чердынь он прибежал два года назад. Гнались за ним воины вогульского князя Асыки, убить хотели. Только тем и спасся Емельдаш, что подобрали его в ладью рыбные ловцы. Чуть не до самой Чердыни вогуличи за ладьей по берегу бежали, стрелы пускали, связки соболей рыболовам показывали – предлагали разменять беглеца. Видно, шибко насолил Емельдаш князю Асыке, если так гнали. Матфей Михайлович беглеца принял, обласкал. И не пожалел об этом. Полезным человеком оказался Емельдаш-Емелька. С малой ватагой таких же служилых вогуличей уходил в леса, привозил соболей, бобров, лисиц – ясак [49]. А потом замирившиеся вогуличи, что жили в лесных поселках по Каме, Колве и Вишере, сами стали в назначенные сроки привозить в Чердынь ясачную мягкую рухлядь. Почитали они Емельдаша-Емельку чуть ли не как князя, верили ему. И Матфей Михайлович верил. Емелька дополнительно знал повадки вогульского князя Асыки и его богатырей-уртов, не раз чердынские ратные люди по Емелькиной подсказке ставили засады и били из тех засад немирных Асыкиных вогуличей. Знал Емелька и дорогу за Камень. Не понаслышке знал, своими ногами промерил: сначала – когда сам в набеги ходил; потом – от гнева князя Асыки укрываясь. Жалко было Матфею Михайловичу отдавать своего верного послужильца, но что поделаешь! Такая услуга государем Иваном Васильевичем зачтется…
