Вона и Ботря-то до чего добалакался: ставит его, Данилу, на одну доску с Андреем бешеным! А коли ставит, знать, и он в его глазах того стоит! Знать, и от него, Данилы, ждёт Русь страха и крови! А он, Данила, лишь о Москве заботится! Но как её поднять над другими без страха и крови?
И не знает Даниил Александрович, противно ли его душе сравнение Акинфа Великого или лестно?!
Одно знает: отныне, как бы и кто ему ни противился - по его будет!
- Я сему месту князь! - неожиданно властно, упрямо, в голос, точно ведёт с кем-то спор, произносит Даниил Александрович.
- Что, батюшка? - тихим эхом откликается сын Иван. Оказывается, он по сю пору не оставил отца. Затих на лавке в дальнем углу и сидит, будто его и нет.
Даниил поднимает удивлённый взгляд на сына:
- Ты чего здесь, Ивашка?
- Дай, думаю, обожду, - тупит в пол глаза сын, - вдруг понадоблюсь…
«Ишь какой заботный! Потачик родителев! Не Юрий…» - умиляется Даниил Александрович.
- Подь сюда, - манит Даниил сына.
- Что, батюшка?
- Никто не ведает, как Господь распорядится… А только ты запомни, Ваня, навек мы сему месту князья: и Юрий, и ты, и Сашок, и младшие… Живите одним кулаком! Ради Москвы живите! Чтоб она, матушка, крепка стала, крепче прочих, слышь, Ваня?
- Да, батюшка!
- А чтоб крепче прочих - прочих-то не жалейте!
- Так, батюшка!
Даниил пристально поглядел в глаза сыну, и Иван, по своему обычаю, на сей раз взгляд не отвёл.
- А растить-то её вам придётся, да не только умом, но и Кровью, слышь, Ваня?
- Да, батюшка.
- Зря кровь-то не лейте, авось все округ православные… - Даниил помолчал и, вздохнув, твёрдо добавил: - Но и не бойтесь крови-то! Я грехи ваши отмолю перед Господом.
- Батюшка! - Иван попытался припасть к отцовой руке, но Данила его оттолкнул.
- Чай, не на смерть прощаемся!
- Возьми меня на Рязань-то! - взмолился Иван. Хотя от отца в просьбе сына не укрылось лукавство.
Даниил усмехнулся:
- Кой из тебя воин! На Москве сиди… Ступай.
Иван поднялся с колен и неслышной кошачьей поступью вышел из горницы.
* * *
А на Москве такая кутерьма поднялась, какой доселе москвичи и не видывали. Гонцы метались по окрестным сёлам; к Николе Мокрому свозили прокорм, отряжённые тысяцким люди составляли обоз; у заветных княжьих складниц толпились чёрные слобожане - основа и слава будущих ратей московских. Прикладывали по руке мечи, копья да короткие сулицы[32]… В кузнях спешно ковали кольчуги, на боярских дворах звон да шум: каждому лестно перед князем такую дружину выставить, абы почище была, чем у прочих…
Со стороны поглядеть - в самом деле кутерьма кутерьмой, а вглядишься построже, так и нет никакой кутерьмы: основательно, деловито сбивалась московская рать. Тайно да тихо, ан, оказывается, все у Данилы Александровича для войны наготове. Хитрил тысяцкий Протасий, говоря, что, мол, маловато трёх дней на сборы - не в три, а в два дня срядили полки!
Не та ещё, конечно, московская рать, чтобы Русь страшить, не велика числом. Но народ в ней, лихой, кручёный народ, как верёвка пеньковая - не враз перерубишь, а где и из рук усклизнет. Так уж исстари повелось: каков город, таков в нём и народ. Не столь силой, сколь лукавством крепка Даниилова Москва, ну и народ в ней сподобный.
А в торговых рядах тишь да гладь: как всегда торгуют снедью да обрядью, торгуют да порадываются, ишь, война цену-то гонит. Лишь бабы пугают друг дружку да изредка кто-то вякнет непутное.
- Пошто драться-то затеяли?
- Да ведь рязанцы-то совсем татарам продались с потрохами и нас хотят под их подвести!
- Врёшь! Рязанцы-то завсегда щитом нам стояли: поганы агаряне их пограбят-пожгут, а до нас-то им уж и дела нет - огрузилися!
- Сам, поди, рязанский!
- А ты что ль московский?! И чуть не в кулаки!
- Коломну брать будем, верно тебе говорю! - слышится в другом месте.
- Дак на что нам Коломна-то? Чай, не ближний край!
- А я говорю: Коломну!
- Кабы нам под той Коломной колом-то по башке не дали! - мимоходом замечает мужичонка в заячьем треухе и уныривает в толпу.
- Плохо ли без войны-то? Чего зря лбы сшибать? У меня вон всех мужиков со двора согнали, - жалуется молодуха в шитом золотом плате. Бабьим жаром-то от неё так и пышет.
- А ты мне шепни, в кой слободе тебя ночью сыскать, авось утешишься, - мигает ей наглым глазом заезжий купчина.
- Сказывают, то Андрюшка-злодей велел нашему Даниле-то Лександрычу на Рязань править!
- А то рази сам-то он на такое сподобился? Чай, Данила-батюшка - князь-то божеский…
- А кто поведёт-то, Юрий?
- Дык молод ишшо!
- Куда как молод, девок-то драть да народ пугать!
- Молчи уж!..
- Да штой-то Юрия-то и не слыхать на Москве?!
- Гуляет, поди!
- Помалкивай, тебе говорят…
Эх, кабы знал Юрий-то, что без него на Москве творится-деется, эх, кабы знал!
Боле недели тому назад убежал Юрий из Москвы. Убежал в Гжелю. Причём враз убежал, толком не собравшись и никому не сказавшись. А в Гжелю он убежал обиду лизать. Хоть и невелика была та обида, но уж не терпел юный княжич и малых попрёков.
А вышло-то вон что…
Пришли к князю мужики с дальних чёрных земель. Не холопы, а вольные страдники, самим Данилой на ту землю посаженные. Земля та лежала на самом краю московского удела, на рубеже с переяславской вотчиной. И хотя считалась московской, нет-нет, да и возникали из-за неё малые распри с соседями. Оттого и мужики на той земле вольготно себя поставили: мол, коли что не по-нашему, так мы под переяславских бояр заложимся. Данила ту вольность покуда терпел, давал мужикам леготу, вот они и разбаловались - такой норов взяли, что пришли к князю с ябедой! Да, ить, не на кого-нибудь, а на княжича!
Как-то по ранней осени Юрий с ватагой ловцов ненароком попал в те места. А ненароком потому, что цели обижать под-дубенских мужиков у него и в голове не было.
Как бывает? Начали-то охоту за Яхромой, а вышли куда и сами не ведали. Вепрь-подранок их увлёк за собой. Вепрь, зараза чумная, так и скрылся в буреломном лесу. А Юрий с загонщиками оказался на краю чудного раменья[33]: зайцев в том раменье было великое множество! Видать, как вепря-то гнали, так и всех окрестных косоглазых с лежанок подняли, на опушку выгнали.
Особого желания у Юрия зайца бить не было, курица - не птица, в реке рак - не рыбица, однако же заяц в лесу тоже зверь. Да и надо же было хоть чем-то перебить досаду от того, что вепря, за которым полдня гнались, так и не взяли. Другое дело, что зайца бить время ещё не пришло: хоть и жирен он по осени, да шкура у него сильно линючая, не то что на шубью подбивку, на рукавицы негодная. Да и зайчихи к тому времени не опростались ещё листопадниками - так кличут в народе последний перед зимовьем заячий помет.
Словом, если положить руку на сердце, бить зайцев было негоже! Но и не смотреть же на них, когда они, как куропатки, из-под каждого куста вспархивают и ну давай петли резать. А псам на тороках[34] каково на такое глядеть?
Ну начали спрохвала[35], силков понаставили, псов понудили… а уж потом как вошли в раж, так неколи было и опомниться! Что говорить, зело потравили зайцев - штук триста набили…
Ан, вишь, не по времени! Да на черноземельных полях! Поддубенцы-то сами горазды зайцев бить, да ждали лова по снегу, когда заяц линючую шкуру на белую шубку сменит. А Юрий-то их и опередил. Рази им не обидно? Ясное дело, обидно. Но мало ли мужикам от власти обид? Да разве их дело князю на княжича жаловаться! Да и на что? На то, что он, считай, в своей земле ловы открыл? Да хоть и не в пору! Али зайцев мало!
Чуял Юрий в этой ябеде какой-то подвох, только в чём тот подвох, никак в толк взять не мог. Но дело было вовсе не в зайцах. Если перед каждым вотченником ответ держать за всякого зверя, добытого в его лесу, так какой же он князь своей земли?
А отец выговаривал ему по всей строгости, хотя видно было, что думает о другом. Видать, некстати пришли те жалобщики, он и отцу досадили…
- Пошто занесло-то тебя туда?
- Да вепрь заманил…
- А зайцев зачем потравил? Мало тебе полей за Пахрой?
- Винюсь я в том, батюшка, - привычно и покорно покаялся Юрий, да не сдержался: - А мужики-то те, что ябедничать прибежали, думаешь из-за зайцев? Да норов свой показать - вон, мол, какие мы вольные! А я бы их для наказа маленько огнём пожог, а то жадные больно стали…
Если бы Юрий знал, какую бурю зовёт на себя, он бы лучше язык проглотил, чем нечаянно напомнил отцу Андреев попрёк ему в жадности, перед тем, как Москву подпалил.
