— Конечно, нет.
— Потому что он не признавал моей теории! Выходит, я его спас.
— А почему ты сейчас о нем вспомнил?
— Это странная вещь: мало кто понимает мою теорию, и вещественных доказательств ее не было. Понадобились опыты Ганна и Штрассмана, чтобы подтвердить на практике мою теорию и, увы, увидеть путь к созданию чудовищного взрывчатого вещества.
— Ты не любишь немцев…
— Это нация с ментальностью гангстеров. Они еще себя покажут.
— Это правда, что они назначили за твою голову пять тысяч долларов?
— Это много или мало?
— Не задавай глупых вопросов.
— Это половина моей годовой зарплаты… Много. Знаешь, у нас должно быть общее имущество, давай заведем, так мне будет спокойнее.
— Хорошая идея. Тебе нужен новый плед, новая трубка, новый свитер… Что еще? Скажи, что ты хочешь?
— Трудный вопрос… Если честно — я не хочу ничего. Меня не заботят деньги, награды или титулы. Я не жажду похвал. Я получаю удовольствие от работы и еще от своей скрипки, своей шлюпки и от признательности своих товарищей по занятиям… А главное — от общения с тобой во всех его проявлениях. Ты никогда не вызываешь во мне раздражения или скуки… Нам нужно общее имя, только наше…
— Генхен. Генрих и Гретхен. И наши вещи будут называться генхены.
— Мы с тобой несчастные. Мне шестьдесят лет, и я впервые по-настоящему несчастен. Ты не оставишь меня, ты будешь рядом?
Где б ни был я, в какие бы пределы
Ни скрылся я,
Она со мной слита.
Дай мне слово, что ты не скроешься, не исчезнешь.
— Даю. Пора идти.
Через шесть лет, когда она покидала его навсегда, он прислал телеграмму в Сиэтл, телеграмма пришла накануне отплытия парохода. В ней было только две строчки по-немецки, строчки из их «Фауста», те, что сказали друг другу у окна в его кабинете.
Она нарушила обещание, она покидала его, покидала не по своей воле. Много раз потом прикидывала и так и эдак, что было бы, если бы она не послушалась приказа «парубка» и они с Деткой остались в Америке? Что было бы? Детку они, наверное, пощадили бы, а ее — нет. Ведь недаром выдавший всех, посадивший на электрический стул Этель и Юлиуса предпочел на всю жизнь остаться в тюрьме. Но они с Деткой тоже, по сути, прожили оставшуюся жизнь в тюрьме. Комфортабельной, сытой, но тюрьме. Детка как-то приспособился, радовался премиям и званиям, но ведь был одинок бесконечно. После кончины Ванечки Тенякова вообще ни с кем ни слова о том, чем живет, что думает о своей жизни. Перед смертью у него вообще крыша поехала: решил принять участие в конкурсе на создание комплекса на Воробьевых горах. Дикое нагромождение балконов, террас, фигур: Дон Кихот, Ньютон, Горький, Степан Разин, кто-то еще и — конечно — Ленин. Одиннадцатиметровая статуя с вытянутой рукой стоит на земном шаре. Земной шар должен был вращаться так, чтобы рука Ленина всегда указывала на солнце. И это при том, что в Москве полгода зима без солнца! Не вмешивалась: пускай тешится… Она же тешилась устройством заказов, вернисажами и тряпьем. С тряпьем была проблема. Кое-что поставляла знаменитая фарцовщица Галя, красивая баба, правда, сильно пьющая. Это ее и сгубило. С Галей и она начала попивать потихоньку, самую малость, для поднятия тонуса, потом, как водится, больше. А Галя еще и кололась чем-то приятным. Однажды сказала незабываемое: «Я тоже была очень образованной, но когда стала колоться — все забыла». В Гале была цепкость и манкость истинной русской б… Особая редкая порода вроде русской борзой. Тогда около нее в числе многих появился и этот скульптор, который теперь так знаменит. У него и тогда уже были деньги, много денег. Какое-то время он содержал Галю, тихий, невзрачный человек. Неожиданный человек. С Галей надо было дружить, иначе шмотки проплывали мимо. С ней и дружили: знаменитые актрисы, писательские жены, куртизанки. И вот однажды на ее дне рождения гости восхищались подарком скульптора — набором столового серебра в роскошной коробке с алым подбоем. Ее поразил тогда чистый блеск серебра в сочетании с удивительно чистым цветом бархата. Поразил и что-то напомнил, где-то она видела этот цвет, этот редкий оттенок красного. За столом шумели и хохотали, запуская редкую заморскую игрушку — заводной резиновый член, который, пища, мотался между блюдом с белорыбицей и хрустальной чашей с черной икрой. Она рассматривала набор. И вдруг сидящий рядом с ней немногословный и застенчивый автор подарка тихо сказал:
— Удивительный цвет, правда?
— Напоминает какое-то полотно, не могу вспомнить какое.
— А я вспомнил, когда покупал — Перейра, Святой Себастьян, помните, у дерева…
— Да, да. Совершенно верно, цвет его набедренной повязки. По-моему, собрание Эрмитажа.
— Дрезденской галереи, — застенчиво поправил он.
Она еле скрыла свое изумление.
С красным в этой стране красного была связана еще одна история.
Как-то зимой встретила в Столешниковом Надежду. С Надеждой познакомилась давно, еще в двадцать седьмом или восьмом, когда жили в Италии на стипендию Рокфеллеровского фонда. Невестка Горького была очаровательным созданием. Теперь навстречу шла зрелая красивая и холеная женщина в каракулевой шубке и собольей шапочке. Падал большими хлопьями снег, он был к лицу Надежде, шла она неторопливо — в Столешников ходили показывать шубы и наряды. И еще — на встречи со спекулянтками. Спекулянтка ждала в подворотне, они рассматривали красные туфли, когда откуда ни возьмись нагрянула милиция. Спекулянтка бросила туфли и скрылась в застроенном множеством утлых домишек дворе, а их повели в участок — пятидесятое отделение милиции, знаменитый «Полтинник», где составили протокол. Ну, составили и составили, из участка они пошли в Центральный Дом работников искусств на Пушечную, выпили кофе с пирожными буше, повспоминали Италию и Алексея Максимовича, посетовали на нерадивых домработниц и забыли о спекулянтке и туфлях, которые остались в участке в качестве вещественного доказательства.
Но о них не забыли. Спекулянтка, оказывается, все-таки была поймана, и их с Надеждой повесткой вызвали в суд в качестве свидетелей. Вот тут они перетрусили по-настоящему. Времена хоть и не самые худшие, Сталин благополучно уже помер, но зато вовсю шла борьба с тунеядцами и спекулянтами. Был приглашен знаменитый адвокат Орьев — красивый и обходительный мужчина, он сказал, что в суд надо идти обязательно, но никаких туфель, никакой спекулянтки они знать не знают, а все остальное он берет на себя.
Орьеву был вручен конверт, и они, не без трепета, отправились в Бутырский районный суд. В заплеванном, выкрашенном мерзким коричнево-розовым цветом коридоре суда они с Надеждой и две еще какие-то дамочки в своих шубах выглядели дико. Вокруг томилась в ожидании бесправная нищета. Время от времени какая-нибудь из дверей открывалась, и оттуда под громкий матерный ор судьи выскакивал очередной неплательщик алиментов или мелкий хулиган. Они же ждали у дверей зала заседаний, куда пропускал охранник по вызову. Охранник был желт, в лоснящемся от долгой носки, уже тесном ему милицейском мундире, и поглядывал на них с ненавистью.
Когда очередь дошла до них, то, пропуская в зал, милиционер произнес: «Каждой твари по паре».
— Почему по паре? — удивилась Надежда, когда они вышли на улицу.
— Наверное, дело в слове «тварь», ему было приятно так нас называть.
Помнится, что из суда пошли на день рождения жены драматурга Каспировича. Там, конечно, был знаменитый режиссер, который спал с хозяйкой давно и в открытую, и писатель-фронтовик Осинин, который, в свою очередь, легально спал с женой режиссера. Еда была невкусной, а кроме того, нельзя было вставать из-за стола, потому что овчарка Каспировичей, взятая из спецпитомника, рычала и скалилась, требуя, чтобы все оставались на своих местах. Только перед уходом гостей хозяин не без труда загнал спец-собаку на кухню.
Детку собака возмутила, у него уже были проблемы с простатой, и невозможность покинуть на время общество доставила ему неприятные переживания.
В машине по дороге домой он сочинил стишок:
На именинах был у Нины.
Пирог — говно,
Хозяйка — б…дь.
Е…л я эти именины,
Мне в этом доме не бывать.
Детка иногда бывал ужасным злюкой.
Все, все было другим там, на берегу озера Саранак. Они сидели за деревянным столом, покрикивал и ерошил перья попугай Мадо по прозвищу Бибо, фокстерьер Чико спал на крыльце и во сне повизгивал и перебирал ногами, ему снилось, что он охотится на бабочек, в доме стучала на машинке неутомимая Эстер, Мадо с Деткой ушли искать корни для своих скульптур, она разливала чай из самовара, подаренного Сержем Кусевицким, и вполуха слушала непонятные разговоры трех мужчин. Это потом, по просьбе Бурнакова и того, восточного вида большеглазого из консульства, слушала внимательно. А еще внимательней, когда подружилась с Луизой.
