и старый перстень с рубином, который обращал на себя внимание именно своим несоответствием наряду. Ее темные волосы часто бывали грязными, а чистые всегда вываливались из прически – высокого старческого пучка. От нее пахло едким молодым потом; белые воротнички темнели краями даже на свежих рубашках. По общей человеческой склонности определять нового человека в ту или иную группу он мимоходом попытался ее классифицировать, но она не подходила ни в провинциальные дурочки, ни в синие чулки, ни в интеллектуалки. Не стоит труда, он просто не стал об этом думать. Старославянский был заявкой на интеллектуальную группу. Хотя ничем другим – ни поведением, ни разговором – она этого не подтверждала.
Он только что закончил серию. Это были иллюстрации к роману – плохому, но идеологически выдержанному, про предателей в оккупированном немцами городе. Не умея халтурить, он прочел его целиком, чтобы иллюстрации соответствовали тексту. Невыносимо. В Пскове у них жила дальняя родня – сестра бывшего теткиного мужа с двумя детьми. Во время войны детям было десять и пять. Сам сестринский муж, начштаба стрелкового батальона, погиб недалеко от дома, под Стремуткой. И вот эта сестра мужа осталась с детьми. Она хорошо знала немецкий. Не дожидаясь, когда немцам на них донесут соседи, она совершила, как она считала, упреждающий шаг – пошла работать в комендатуру. Ей почему-то казалось, что теперь на нее доносить нет смысла. Самое удивительное, что так, очевидно, сочли и соседи. Таким образом, они жили в относительном достатке. Когда немцы ушли, она осталась в городе. Ее посадили, детей определили в интернат. Тетка хотела взять детей, но он не дал – детей они бы не потянули. Тетка получала мизерную пенсию по инвалидности, плюс его временные гонорары, это всё. На войне он научился принимать необаятельные решения, направленные только на выживание. И вот теперь он иллюстрировал похожую историю про вдову красного командира с двумя детьми, которая героически прятала в подвале коммунистов, а дети собирали секретные сведения и передавали их этим прятавшимся коммунистам. Невыносимо. Детей этой родственницы он периодически навещал в интернате. Старший был остролицый волчонок с серой прозрачной кожей и гитлеровской челкой, за которую его дразнили. В интернате у него начался энурез, иногда он дергал головой – нервный тик. Ничего, кроме ненависти, он не испытывал ни к кому, тем более к Алексею. Младший был румяный, толстенький и умненький – Алексей подозревал, что его отцом был кто-то другой.
Он проиллюстрировал эту книгу, смог, потому что у него были далеко идущие планы – он надеялся, не без помощи Княжинской, быть замеченным и получить другой заказ. Должен был выйти новый сборник Макавеева. Иллюстрировать гениальные стихи, быть не привязанным к сюжету, позволить себе небуквальность… о, если бы, если бы.
В понедельник днем он получил этот заказ. Вечером зашел в редакцию. Там никого не было, одна нелепая Регина томилась над учебником. Верхний свет был потушен, в комнате висел пыльный полумрак, и настольная лампа Регины бросала желтый круг на страницу книги, лежащей перед ней. У Алексея было прекрасное настроение, он даже был расположен к разговору.
– Здравствуйте! – сказал он ей легко. – Старославянский?
Улыбнулся, мотнул подбородком на книгу.
– Нет, – ответила она, – старослав я уже сдала.
И опять стала смотреть в книжку. Она, наверное, не вспомнила, как он принял ее старославянские тетради за английский, шутка не прошла. Но могла хотя бы оторваться от занятий, невежливо как-то. Однако это не испортило ему настроения.
– Знаете, – сказал он, – я получил заказ на новую книгу. Ее будет делать Софья Михайловна.
Регина подняла на него глаза, опустила в книжку, подняла опять.
– Это… очень хорошо… – сказала она без выражения.
Он даже удивился, что же за нелепая девушка. Почему такие странные реакции? Неужели нельзя просто его поздравить? В то же время он чувствовал странную зависимость ее от себя, он владел ситуацией, и состояние этой девушки тоже каким-то образом было ему подвластно.
– То есть вы за меня рады? – спросил он, присаживаясь за стол Княжинской. Полумрак окончательно съел его, он понимал, что говорит из темноты и, возможно, Регина сейчас его не видит, только слышит. Эта комическая интимность окончательно развеселила его.
– Я? – она совсем смутилась от этой его вольности, взялась за книжку, отпустила ее, опять взялась. Он с любопытством смотрел на нее. Он взглянула в темноту и сразу опустила голову. Алексей встал, подошел прямо к ее столу. Запахло потом. Регина как будто почувствовала и съежилась, прижимая локти к бокам. Он мысленно улыбнулся. Тронул желтую обтрепанную страницу книжки, которая лежала перед ней.
– А вы что не на занятиях? – спросил он.
Его узловатые пальцы, желтые под светом настольной лампы, бросали на страницу длинную тень.
– Сессия, – еле слышно сказала Регина.
Наконец он понял, в чем дело. Ухмыльнулся самому себе. Почему-то обрадовался.
– Хорошо учитесь?
Его тон – он это сам почувствовал – стал немного развязным, как будто он сфальшивил.
– Средне, – сказала Регина. – По-разному.
Она по-прежнему не смотрела на него.
– Вы ведь включитесь в нашу работу? – спросил он. – Софье Михайловне наверняка нужен младший редактор.
Она, не поднимая головы, кивнула.
– Ну и хорошо, – он устал тащить на себе беседу и сглаживать неловкости этой, как выяснилось, влюбленной в него девушки. И еще он почувствовал, что его подъем и легкость сходят на нет, а этого никак нельзя было допустить. Он вернулся в темноту, подхватил свой портфель, браво и молча отсалютовал Регине – и вышел.
Пройдя несколько шагов по пустому гулкому коридору с редкими огнями ламп, он остановился. Привычка наблюдать, давно оставленная, вдруг напомнила о себе. Он быстро вышел из издательства, обогнул здание и тихо подошел к освещенному окну первого этажа.
Перекрещенная решетками окна, за столом, закрыв лицо руками, сидела Регина. Темный конус настольной лампы переходил в яркий, четко очерченный желтый конус света, по-прежнему падавшего на ветхую страницу, вокруг была синяя темнота, и лицо ее скрывалось в синеве, лишь слегка подсвеченное противоположной стороной лампового конуса. Она сидела, покачиваясь. Окно было закрыто, и нельзя было понять, плачет ли она. Неожиданно она вскочила – он отпрянул от окна, но успел заметить, что лицо ее не было искажено никакой гримасой плача. Регина метнулась вон из оконного прямоугольника – вспыхнул верхний свет, потом она опять появилась за своим столом, стала пихать в сумку книгу, та не помещалась, Регина пихала и пихала, как будто не понимая, что с этой стороны книга больше, чем сумка, наконец догадалась, повернула ее, впихнула, закрыла сумку, выключила лампу, опять исчезла из поля зрения. Верхний свет погас.
Алексей отошел от окна. Медленно прошел
