была просто игра, а потом я начала в ней жить.
Очереди в консультации огромные, а передняя маленькая, вся затоптанная, в грязных потеках талой воды на полу. На своих ботинках люди приносят в консультацию снег, похожий на халву, в своих объятьях – закутанных в ватные одеяльца малышей, приносят болезни непоседливых дошколят и умничающих школьников, свое скверное настроение и чудовищный кашель. Люди жмутся в шеренге «кто следующий?», тянутся поближе к кафельной печи, потому что мест на лавочке вдоль стенки никогда не хватает, отрешенными взглядами одаряют очередную входящую шубу побольше и шубку поменьше и вздрагивают от приветствий колокольчика на двери.
Зима длится очень долго, и очень холодно. Болезни настигают меня исподтишка, и в консультации я бываю чаще, чем в своем первом классе. Если бы не кровь из пальца, я предпочла бы ходить сюда каждый день вместо школы. Во-первых, у входа здесь есть шкаф со стеклянными дверцами, немного похожий на буфет, только очень старый и красивый, как в кино про прежние времена. В нем полно баночек, скляночек и мензурочек, которые интересно разглядывать, они позвякивают не переставая от малейшего сотрясения половиц, а в передней вечное столпотворение, оттого стоит несмолкаемая, завораживающая хрустальная музыка. Во-вторых, печь, такая красивая печь, каких уже и не сыщешь. Я украдкой исследую ее всякий раз на предмет сверчка, но летом в консультации не бывает меня, а зимой здесь все-таки, кажется, не бывает сверчков, зато бывает морозная, темная ночка звездная, и я еще ни разу не смогла удержаться от того, чтобы не спеть присутствующим: за печкою поет сверчок, угомонись, не плачь, сынок, – тем самым приходя на помощь несчастным матерям рыдающих младенцев – что ж, коли нету хлебушка, глянь-ка на чисто небушко, – бабушкам, рассеянно гладящим капризных внуков по курчавым головам, старшим сестрам, нервно пытающимся не допустить уползаний младших чад по снежно-гречневой каше пола, взгляните, как ярко светят звездочки, послушайте, послушайте, как шкаф чудесно вторит шагам моим и словам.
В-третьих, это Каби. Он здорово играет в прятки. А возможно, как и сверчок, зимой недосягаем. Как бы то ни было, пока я так его и не нашла.
Точнее, его никогда нет. На дверях так и написано: Каби нет. Наш педиатр – серьезный задумчивый дядя с усами, похожими на папины, всегда долго и внимательно слушает мои сердце и бронхи, потом долго и обстоятельно рассказывает маме, когда лучше горчичник, а когда банки, потом перечисляет медсестре, что записать в рецепт, и я не успеваю опомниться, как уже стою в шапке, мама говорит: «Cкажи доктору "До свидания!"», я говорю доктору: «До свидания» – и забываю выяснить судьбу Каби и когда он бывает. Недавно я узнала, что педиатр живет в нашем доме, в соседнем подъезде. И почему мы никогда не ходим к нему домой, когда у меня начинается ангина, если это намного ближе, чем консультация? Еще я узнала, что у него есть сын, но не Каби, а Леша.
И вдруг однажды, когда мы снова пришли узнать результаты анализов, когда все невольные слушатели моей колыбельной расселись на лавочке или прислонились к печи, к стене, к шкафчику, кто одобрительно, кто укоризненно внимая словам моей песни, я в очередной раз взглянула на дверь и поняла, что не все так просто. Я ведь только-только научилась складывать русские буквы, а это не то же, что польские. Совершенно неожиданно обнаружилось, что на дверях, возможно, написано еще и ТЕНИ БАК. Все зависит от того, в какую сторону читать.
Теней в комнате у педиатра полно, по крайней мере зимой, когда здесь светит тусклая лампочка. Никакого бака я до сих пор не замечала, надо бы приглядеться получше. Хотя вполне возможно, что бак – это сокращение от слова «бактериальный». В прошлый раз доктор так и сказал: вирус исключен, это бактериальное. Няня Маша всегда говорила, что я очень смышленая. Теперь нужно как-то узнать, бывают ли бактериальные тени.
Меня пригласили как будто от лица Люськи в чужую квартиру на чужой день рождения.
Потому что: Люська – где? – неизвестно, никого нет дома.
А Люба с пятого этажа именинница, но почему-то не позвала гостей заранее.
День серый, как Любина куртка, я сижу на лавочке, дышу свежим воздухом. Разглядываю заурядный мартовский пейзаж: хлипкие, ноздревато-дырявые сугробы и рыжую кашу на асфальте, которую скорбно притащу домой на новых ботинках. Мальчишки скачут по турникам и горкам, как умалишенные: куртки нараспашку, шапки торчат из карманов. Они вырвались из цивилизованного мира школы в дикие джунгли каникулярной жизни.
А девочки не выходят. Только вот Люба, которая обычно со мной даже не здоровается: Люська – где? Неизвестно. Никого нет дома.
Она мнется, открывает и закрывает рот, будто что-то хочет сказать, но замечает идущую ей навстречу Аленку, девочку из большой семьи, заливается румянцем радости до корней своих конопляных волос и быстро направляется ей навстречу. Вместе они бегут к турникам, их слова заглушает восторженный рев мальчишек, они покидают свои лестницы и ледяные железные поручни и вереницей следуют за Любой, гусята за мамой-гусыней: пять мальчишек и Аленка.
– Ты тоже, если хочешь… Раз уж Люси нет. Все равно. У меня день рождения. Если хочешь, идем ко мне, – говорит Люба, глядя куда-то в сторону и немилосердно краснея.
Я думаю о том, что у меня нет подарка, но быстро ориентируюсь, что у других тоже нет, я и смущена, и польщена, чувствую себя еще одним питомцем гусиной фермы, но присоединяюсь к группе.
Подъем на пятый этаж – сердце частит, а обувь не чистит. Мы вносим в дом всю слякоть двора. Люба живет в квартире с такой же планировкой, что и у меня, только дверной проем в зал зияет отсутствием двери, с порога сразу оказываешься в комнате. А там стоит большой деревянный стол и стулья со спинками. И все. Больше ничего нет. Совсем. Абсолютно. Даже гардин на окнах, даже ковра на полу. Я узнаю кофейные обои с золотыми загогулинами, которыми была оклеена и наша квартира тоже. Но не успели мы вселиться, как мама их поменяла.
Какое-то время гости испытывают неловкость и топчутся на одном месте в этом Любином зале, который без мебели кажется мне огромным, только Валик, недолго думая, по-хозяйски усаживается на стул, устраиваясь на нем, как на лошади, и любовно обнимая спинку. Между тем я размышляю, что во второй комнате, должно быть, как и у нас, находится спальня. Но что, если там тоже нет мебели? Где же они спят все это время? Хочется убедиться воочию, что так бывает, что ничего не бывает. Но робость не позволяет мне самовольно расхаживать по чужой квартире.
Люба приносит тарелку и ставит ее на стол. На тарелке возвышается гора тонких мучных блинчиков, похожих на миниатюрные шкурки пятнистых коров. Я заинтригованно смотрю на тарелку: что-то должно произойти, чтобы она размножилась, стала частью праздничной сервировки и хлебосольного застолья. Может, это какой-то фокус? Может, Люба скажет сейчас: столик, накройся?!. Я не отвожу глаз от стола, но на нем так и не появляются ни скатерть, ни приборы. И прежде чем я успеваю опомниться, дворовые мальчишки окружают его, тянут жадные руки к тарелке, Валик хохочет, прыгает на стуле, засовывает в рот непомерно много пятнистого теста, а Аленка подходит к столу с другой стороны, молча и доверчиво заглядывая Любе в лицо. Во время всех этих манипуляций Люба застывает оторопевшей безмолвной колонной. Только ее лицо меняет цвет: то краснеет, то бледнеет, как светофор, который я видела в большом городе.
В ней пробуждается жизнь, когда уже почти поздно. Ошеломленная и пунцовая, словно июльский закат, она хватает тарелку со стола и с неподдельным ужасом смотрит на два последних оставшихся блина.
– Что я скажу маме? Что я скажу маме? – вопрошает Люба. – Это же не для вас было… Это было для настоящих гостей!
– Тебе нравилось ходить в школу?
– Нравилось. Один год.
– А потом перестало нравиться?
– А потом я перестал ходить.
– Вот здорово, просто взял и перестал?
– Нужно было пасти скот. Потому что нужны были деньги. Я выучился писать и читать и перестал ходить.
– Что же ты,
