ли он жаловаться на меня? – спросила королева. – Несмотря на все его выходки, вопреки королю, с огромным трудом я привела его к очень высокой должности. – Да, а завтра, ваша милость, вам придётся отказать ему в мелоче, и из-за этой мелочи он станет неприятелем. Это ничего ему стоить не будет.
– Я так черно его не вижу, – прервала Бона, – у меня не было причины на него жаловаться. Кроме Кмиты, у нас много других, и тех, которые будут нам нужны.
Бона цинично ударила по кошельку, висевшему на поясе, и шепнула:
– Куплю остальных!
Она казалась такой уверенной в себе, что Гамрат не смел ей перечить.
– Таких людей, как Мациевский, как Тарновский, – говорила она дальше, – которых приобрести нельзя, останется незначительная горсть, они не могут быть нам опасны. Численность всегда преобладает…
– Молодой король… – вставил Гамрат.
Бона говорить ему не дала.
– До сих пор мой. Я слежу за этим, держу его при себе, нежу, угождая… Старый король к нему суров, королевские сторонники противятся ему, требуют омерзительных вещей, хотят, чтобы он был рыцарем и вождём. Он их боится, отчуждённый и недоверчивый. Впрочем, и он тоже здесь…
Она добавила, указывая на кошелек:
– Я не даю ему достаточно… я его кормлю, я ему даю деньги на фантазии, а ему нужно много, потому что характер благородный и вкусы панские. От короля он всегда возвращается нахмуренный и грустный, приходит жаловаться ко мне… знает, что я стараюсь усладить ему жизнь. Каждый шаг его мне известен, Опалинский обо всём доносит… среди слуг я имею своих, стараюсь окружить себя такими, которые испортить не могут.
Час был поздний, Гамрат, мрачный и неразговорчивый, встал наконец, уставший, и, целуя поданную руку королевы, вышел, чтобы вернуться к себе.
Заботливый о нём Собоцкий ждал в прихожей.
Постепенно свет в замке погас, стихло оживление и только можно было услышать стражу, медленно прохаживающуюся на башнях и стенах.
Только в той части замка, которую занимала королева, временами был виден мерцающий свет, попеременно показывающийся в разных окнах, вдруг исчезающий и через мгновение возвращаюшийся, точно там кипела жизнь.
Беспокойная, неутомимо деятельная, подозрительная, всегда в каких-то делах, которые должны были делаться тайно и в темноте, казалось, она никогда не спит, так же, как её слуги никогда отдыха не знали. Вставали тогда, когда все ложились спать, засыпали на мгновение, когда другие вставали, а лихорадочная суета и беспокойство везде окружали Бону.
Кроме известных, что её окружали и которыми она прислуживалась, не было дня, чтобы там не появлялись новые, иностранцы, прибывающие из разных сторон света. Итальянцы почти из всех государств и городов, немцы, иностранцы с запада, а сейчас также турки и греки, которых Бона должна была скрывать, ведя политику на свою руку для Изабеллы в Венгрии.
Под разными предлогами, как купцы, как монахи, собирающие подаяния на монастырской лестнице, появлялись тут посланцы из Константинополя, шпионы и люди с письмами.
Из многочисленных владений, которые королева держала в разных частях Польши, из её итальянских княжеств, со всех краёв света пересекались тут её слуги и помощники.
Самый пристальный надзор не мог открыть всех тех таинственных нитей, какими она опутывала старого короля, обманывала самых внимательных сторожей, часто в ничто обращала все старания своих противников.
Скупая и жадная, там, где нужно было, она сыпала деньгами и рассчитывала прежде всего на них, редко ошибаясь в расчёте.
Едва прошла ночь и начинало светать, в части замка, занимаемой Боной, тоже стало очень заметно оживление и начали сновать люди.
Чуть проснувшись, королева принимала одних в кровати, других – встав с неё, не теряя ни одной минуты. С утра и вечерами улаживались те дела, на которых день и свет не должны были глядеть.
Неотступной фавориткой, никогда не отдыхающей, как и она, по призыву всегда рядом с ней, появляющейся по кивку, была воспитанная ею для этой службы, для молчания, для невольничьего прислужничества, девушка-итальянка, которую звали Монашкой Мариной. Прозвищу Монашки она обязана была чёрному, невзрачному одеянию почти монашеского покроя и вуали, которую носила, никогда не меняя этой одежды, и покорному и скромному, ничего не говорящему личику.
Монашка Марина не покидала её ни днём, ни ночью. Равнодушная ко всему, для всех она была уже не служанкой, но как бы мёртвым инструментом. На её пожелтевшем лице неправильных черт, которые её преждевременно делали старой, никто ничего прочитать не мог. Были они, как камень, неизменно одинаковые, без выражения. В глаза никому не глядела и себе в них заглянуть не давала. Говорила редко и только полуфразами. Опасались её все, она никому к себе приблизиться не давала.
Когда и где спала Монашка Марина, никто не знал. В полночь, так же как утром, приходила она на знак всегда одинаково одетая, всегда готовая к службе. Боне не нужно было много с ней говорить, Марина понимала её взгляда.
Под приказами этой служанки, хоть и незаметно, оставался весь фрауцимер королевы. Одно слово Марины часто решало немилость и изгнание, а просить её о снисходительности было напрасно.
Она никогда не гневалась, то есть не показывала никому гнева, но мстительной была без милосердия и неумолимой к тем, кто попал у неё немилость. Для мелких услуг у дверей всегда стояло несколько девушек, а в комнате в углу – пара карлов. Ночью и днём всегда кто-нибудь должен был бодрствовать в приемной, кто-то готовый на посылки, потому что в самые необычные часы королева выдавала приказы, которые незамедлительно должны были выполняться.
И на следующее утро, прежде чем около комнат старого короля постепенно закипела жизнь, а стража, тихо подметающая коридоры, отворила дверь на внутренние галереи, у королевы горел свет, и Бона в кресле, обставленном подушками, оперев ноги на подножку, читала за столом бумаги, которые ждали с вечера, и те, которые Марина принесла ей утром.
Уже тихо проскальзывали в темноте люди, принадлежащие к этому двору.
Первый, который, не спрашивая, отворил дверь и вошёл в комнату, был постоянный лекарь Боны, Ян Антонио из Мацерати, итальянец и её купленный слуга.
Бона имела при себе нескольких астрологов и докторов, Ян Антонио был если не самым удивительным, то тем, который знал её лучше всех и ловчее умел с ней обходиться.
Бона в него верила, хотя и он, когда должен был дать лекарство королеве, подлежал тому же закону, что и другие: сперва сам вынужден был его отпить, чтобы не было яда.
В страхе за свою жизнь она подозревала неприятелей в том, что будут покушаться на её
