протянул:
— Дык… Заметил же…
— Ну ладно… — Збитнев хлопнул себя по тугому бедру, поднялся. — Ты на досуге всё хорошенько обмозгуй, а надумаешь чего, приходи… Посоветуемся.
Мануйлов поспешно бросился провожать гостя, а тот, уже в дверях, обернулся:
— Обманул ты меня, Пров Савелыч….
— Я-я-я?! — оторопело выпучил глаза староста.
— Ты, Пров Савелыч, ты, — словно сожалея, покачал головой Збитнев.
— Кады же энто? — сглотнув кадыком, просипел староста.
Збитнев посмотрел на него и, чуть склонившись к его заросшему седыми волосами уху, шепнул:
— Не ночевал ты дома, любезный. Сведения имею… — Пристав распрямился, грозно выпятил грудь и столь же грозно добавил: — Думай, Пров Савелыч. Хорошенько думай!
7
Настасья Ёлкина, сердито гремя чугунками, искоса поглядывала на удобно расположившегося за столом урядника Саломатова. Опустошив остатки четверти, тот тупо и сонно смотрел в замерзшее окно. Потом, встрепенувшись, гаркнул:
— Слышь, хозяйка! Налей-ка еще очищенной!
Одернув на выпирающем животе фартук, Настасья проворчала:
— Нету боле, не кабак, поди! И вообче… Поститься надоть, а вы…
— Ты это, баба, брось! — урядник покачал в воздухе пальцем. — Знать должна: понедельник — полоскун! А потому давай еще… маленько.
Настасья вздохнула и достала припрятанный штоф водки. Налив Саломатову полстакана, ушла в сени, где долго перепрятывала штоф, бормоча так, чтобы урядник слышал: «Чтоб зелье это тебе, окаянный, поперек горла встало!»
Урядник уже совсем было задремал, когда во дворе раздался звонкий голос лопоухого Веньки: «Папанька приехал!» Саломатов с трудом встал и вразвалку вышел из избы. Увидев начальство, Терентий Ёлкин бросил вожжи крутящемуся здесь же, возле саней с сеном и пофыркивающей лошади, Веньке, сорвал с головы треух и почтительно поздоровался.
Урядник качнул плечом:
— Пошли!
— Куда энто? — испуганно отпрянул Ёлкин. — У меня ж сено не скидано!
— Без разговоров! — надвигаясь на него, рявкнул Саломатов. — Кому сказано?!
Приложив руки к груди, Терентий запричитал:
— Да куда ж энто, господи? Да за чё ж энто?
Урядник молча ткнул его кулаком в бок. Так, для проформы ткнул, но Терентий на всякий случай ойкнул.
— Мы же тоже Божье творение! Чё пихаться-то? Иду ужо…
Становой пристав Збитнев встретил Терентия благодушно, как дорогого гостя. Дымя ароматной папироской, все так же благодушно кивнул:
— Ну здравствуй, крестьянин Ёлкин, здравствуй…
Терентий затряс жиденькой бородкой и поклонился еще глубже.
— Здравия желаем, ваше благородие…
Платно Архипович встал и прошелся по кабинету, неслышно, но твердо ступая, поскрипывая при каждом шаге новенькими сапогами. Остановившись прямо напротив Ёлкина, он проговорил:
— Значит, сено сегодня возишь?
Терентий сглотнул слюну, нервно дернул кадыком и снова затряс бороденкой:
— Возим, ваше благородие, возим…
— Что же ты столь внезапно надумал?
— Дык коровки кушать хочут, — заискивающе улыбнулся Терентий.
— Понятно, — протянул Платон Архипович. — Других причин, выходит, нет?
— Кажись, и нету.
Збитнев двумя пальцами взял его за латаный-перелатаный зипун, притянул к себе. Лицо Терентия вытянулось, и он задержал дыхание. Збитнев, пристально глядя на него, сказал негромко, но сурово:
— Я же вас с Беловым предупреждал… А вы что со стариком Кунгуровым сделали? Что сделали, я спрашиваю?
Последние слова становой произнес уже густым, заставляющим Терентия съежиться и подогнуть ноги, начальственным голосом.
— Дык я-т чё? Я ничё! — залепетал он.
— Говоришь, ничё?! — передразнил его Збитнев. — А кто в таком случае за Кунгуровым гонялся, кто в доме у него бушевал, кто сепаратор разбил, кто усадьбу чуть не поджег?! Кто?! Отвечай, братец!
Терентий выпучил глаза и снова залепетал осевшим голосом:
— Дык, энто ж Анисим всё… В горячности ён пребывал… Я-т тут при чем? Энто ён…
— А кол откуда у вас взялся?
— Дык… Анисим из прясла выдернул.
— Где?
— У дома свово… Никак не мог я его образумить…
Платон Архипович пытливо глянул в испуганное, побледневшее лицо Ёлкина и, удовлетворенно хмыкнув, отпустил зипун. После чего прошествовал к столу, устроился в кресле, расслабленно махнул кистью руки:
— Ладно, братец, садись. Будем все на бумагу записывать. Дело-то нешуточное.
— Дык… понятно, — мелко кивнул Ёлкин, осторожно приближаясь к стулу.
Минут через сорок пристав, светясь довольствием, распахнул дверь кабинета.
— Урядник! — окликнул он и, поскольку Саломатов возник перед ним мгновенно, скомандовал: — Веди-ка нашего упрямца…
— Белова? — услужливо переспросил Саломатов.
— Его, злодея, его…
Подталкиваемый урядником Анисим хмуро остановился перед широким, покрытым ярко-зеленым сукном письменным столом станового пристава. Развалившийся в кресле Збитнев проговорил укоризненно:
— Вот ты, братец, всё упорствуешь… А к чему?
— Не убивал я, — глухо проронил Белов.
— Ну и твердолобый же ты, братец, — покачал головой Платон Архипович, потом повысил голос: — А вот приятель твой всю правду рассказал! Видел он, своими глазами видел, как ты Кунгурова догнал и… колом-с!
Анисим, не поднимая головы, повернулся к Терентию, сжавшемуся на стуле и не знающему, куда девать руки, мявшие треух. Пристав подбодрил его:
— Ну-ка, Ёлкин, скажи, так это было?
Терентий отвел глаза от Анисима, покосился на пристава и отчаянно тряхнул бороденкой:
— Так!
— Слышал? — выпрямился в кресле Збитнев. — Будешь теперь говорить?
Белов не ответил, а только еще пристальнее уперся взглядом в опущенные плечи приятеля. Потом раздал пересохшие губы:
— Что же ты… Терентий…
Тот медленно сполз со стула, громко стукнулся острыми коленями об пол, молитвенно сложил руки:
— Прости, Анисим. Не мог я иначе.
1
Пыхтя и отдуваясь, паровоз подтянул пассажирский состав к станции Обь. Пустив на морозе молочные клубы пара, он затих, наконец, похожий в неярком свете вокзальных фонарей на усталого черного дракона. Прогуливающийся по перрону городовой неторопливо потирал ладонями пунцовые уши, присматривался к пассажирам, раскланивался с купцами, а то и просто со знакомыми гражданами Новониколаевска, совсем недавно ставшего пусть безуездным, но всё же городом.
Крепкий крестьянин, подвижный, остроносый, туго перепоясанный, с бородой черноватой и тоже крепкой, спрыгнул на перрон и закинул за плечо котомку. Выглядел он удивленным, видно, редко случалось в городах бывать. А при виде городового он уже за несколько шагов до него потянул с головы шапку.
— Проходи, проходи, не засть господам дорогу! — поторопил его городовой.
Крестьянин ускорил шаг, а выйдя на привокзальную площадь, торопливо перекрестился на деревянную церковь. Кажется, он уже приноравливался к городу, по крайней мере, двинулся к Михайловской улице более уверенно. Прохожих почти не встречалось, лишь припоздавший к приходу поезда извозчик с криком «Па-а-аберегись, деревня!» пролетел в легких санках, обдав оторопевшего крестьянина терпким запахом конского пота и снежной пылью. Отскочив к забору, крестьянин проводил сани взглядом и, кажется, заодно убедился, что за ним никто не следит.
У особняка с высоким цокольным этажом, под его высокими окнами, крестьянин остановился и облегченно вздохнул. На медной пластине, прикрепленной к
