В этот миг он заметил рейсовый автобус, который, медленно пересекая улицу, направился в сторону Байн аль-Касрайн, и сердце мальчика вздрогнуло. Коварная радость разлилась по нему, и он тут же сунул свой школьный ранец под левую подмышку и побежал вслед за ним, пока не догнал и не запрыгнул на нижнюю ступеньку. Однако проводник не дал ему долго радоваться: он подошёл, требуя предъявить билет, подозрительно, в упор взирая на него, и наконец, вежливо сказал ему, чтобы он слез, как только автобус остановится, так как сходить во время движения нельзя. Проводник отвернулся от него и, обращаясь к водителю, крикнул, чтобы тот остановил автобус. Но водитель недовольно зароптал, и мальчик воспользовался шансом, когда кондуктор отвернулся, встал на цыпочки, дал ему пощёчину, соскочил на землю, и бросился бежать под крики кондуктора, поносившего его, что есть мочи… Эта не было заранее подготовленной тактикой или излюбленной его хитростью, но кондуктор видел, как мальчишка проделывал это каждое утро, обращаясь к такой хитрости, когда видел удобный случай снова повторить её.
9
Вся семья — за исключением отца — собралась перед заходом солнца выпить кофе. Столовая находилась на первом этаже, и там было самое любимое место для этого: её окружала спальня братьев, гостиная, и ещё одна комната поменьше, предназначенная для уроков. Столовая была застелена цветными циновками, а по углам её стояли диваны с подушками и валиками. На потолке висел крупный фонарь, зажигавшийся от газового светильника такого же размера. Мать сидела на диване в центре, а перед ней был большой камин, среди головней которого почти до половины была закопана кофеварка, покрытая золой. Справа от неё стоял стол, на которой она поставила жёлтый поднос с чашками. Сыновья сидели рядом с ней, было ли им позволено выпить кофе — вроде Ясина и Фахми, или не было — в силу традиций и этикета, а значит приходилось довольствовался одной беседой — вроде Камаля. Такой час был самым излюбленным у них, когда они общались в семейном кругу и наслаждались вечерней беседой, объединяясь все вместе под крылом чистой и всеобъемлющей материнской любви. Казалось, в их посиделках была безмятежность свободного времени и освобождения: кто сидел, кто лежал, а Хадиджа с Аишей тем временем побуждали братьев, что пили кофе, в промежутках погадать им на кофейной гуще. Ясин то начинал рассказывать, то читать историю о двух сиротках из народного сборника сказок. Он привык посвящать какую-то часть своего досуга сказкам и стихам, но не из-за ощущения пробелов в своём начальном образовании, а из-за тяги к развлечению.
Оба брата были увлечены поэзией и ораторством. Полное тело Ясина в просторном джильбабе, казалось, выглядело как огромный бурдюк, с которым, однако, не контрастировала его внешность — в силу молодого ещё возраста: приятное смуглое лицо с медовыми красивыми глазами, сросшимися бровями и чувственными губами — всё это указывало, несмотря на его юность — ему ещё не исполнилось и двадцати одного года, — на возмужалость и бьющую через край энергию.
Камаль прильнул к нему, чтобы послушать чудные истории, которые брат читал ему иногда, и не переставая, просить ещё и ещё, но брат не обращал на него внимания, а тот всё назойливо просил, стремясь насытить пламя своего воображения, что разгоралось в нём примерно в такой час каждый день. Ясин старался поскорее отвлечь его, заводя разговор или внимательно изучая что-либо, но иногда делал ему одолжение, когда тот особо настаивал, и отвечал короткими словами на его вопросы, если находил ответ. Однако время от времени Камаль поднимал новые вопросы, на которые у брата не было ответа. Тогда мальчик пристально смотрел на него с завистью и грустью в глазах, а Ясин тем временем принимался штудировать свои книги, раскрывавшие перед ним волшебный мир. Как же он страдал от того, что не мог сам читать сказки, как расстраивался, держа в руках книгу, и вертя её, как ему вздумается, но так и не мог разгадать её загадки и войти в мир снов и мечтаний! Рядом же с Ясином он находил источник для своих фантазий в самых весёлых красках, волновался, жаждал, мучился. Он часто вопросительно поднимал глаза на брата и в нетерпении спрашивал:
— А что случилось потом?!
Брат же пыхтел и отвечал:
— Не приставай ко мне с вопросами и не торопи события, если сегодня тебе не рассказал, то расскажу завтра.
Ничто так не расстраивало мальчишку, как это откладывание на завтра, так что в уме у него слово «завтра» теперь было прочно связано с тоской. Нередко бывало и так, что он поворачивался к матери, когда семейная посиделка заканчивалась, и все расходились, в надежде, что она расскажет ему, что же случилось потом. Но женщина не знала историю о двух сиротках и все те, что читал им Ясин, хотя ей и неприятно было обманывать его надежды. Тогда она рассказывала ему истории о ворах и джиннах, которые помнила. И воображение Камаля постепенно переключалось на них, получая утешение.
Во время их кофейных посиделок не было ничего удивительного в том, что он ощущал себя брошенным, что его семья оставила его без всякого внимания; к нему почти никто не обращался, все отвлекались от него своими бесконечными разговорами. Камаль, не стесняясь, придумывал всякие небылицы, чтобы вызвать их интерес хоть ненадолго, и для этого дерзко встревал в разговор, мешая им. Он заговорил резко и неожиданно, словно пуля, будто вдруг ни с того ни с сего вспомнил о чём-то важном:
— До чего же странную и незабываемую вещь я видел сегодня по дороге домой!.. Я видел мальчика, который вскочил на подножку автобуса, а потом ударил контролёра и бросился бежать со всех ног, а тот пустился ему вдогонку, пока не настиг и не пнул его что есть сил в живот…
Он перевёл глаза на лица присутствующих, чтобы посмотреть, произвёл ли впечатление его рассказ, и заметил, что они отвернулись от него, оставив без внимания его волнующую историю, решив продолжать собственную беседу. Увидел он и то, как Аиша тянет руку к подбородку матери, поворачивая в свою сторону, когда та уже собиралась прислушаться к нему, заметил он и насмешливую улыбку, что нарисовалась на губах Ясина, не поднимавшего головы от книги, но его обуяло упрямство, и он громко заявил:
— И мальчик упал и скорчился. А люди обступили его, но он тут же умер…
Мать отстранила ото рта чашку и воскликнула:
— Бедные родители его!.. Так ты говоришь, он умер?!
Он обрадовался тому, что она обратила внимание, и сосредоточил все свои силы на ней, словно нападающий, что отчаянно концентрирует силы на опасном месте посреди неприступной стены, и сказал:
— Ну да, умер. Я сам видел, как он истекает кровью…
Фахми насмешливо сверлил его глазами, будто говоря:
— Я могу напомнить тебе не одну схожую историю, — и саркастически спросил, — Ты сказал, что контролёр пнул его ногой в живот?… И откуда же у него шла кровь?!
Пламя триумфа, что засияло в глазах мальчика после того, как он привлёк к себе внимание матери, погасло, и его место заняло задумчивое смущение, а потом гнев. Но фантазия, вновь вернувшая живость его глазам, пришла к нему на помощь, и он ответил:
— Когда его пнули ногой в живот, то он упал лицом вниз, и разбил себе голову!
И тут Ясин, не отрывая глаза от своих сироток, подал голос:
— Или кровь лилась у него изо рта, ведь кровь может литься и изо рта, и необязательно, чтобы была открытая рана. Есть и ещё одно объяснение твоему выдуманному сообщению — как и всегда, — так что не беспокойся…
Камаль запротестовал против такого обвинения во лжи и поклялся своей верой, что всё это чистая правда. Однако все его протесты потонули в шумном хохоте, в котором единой гармонией смешивался и грубый смех мужчин, и звонкий — женщин. Хадиджа, склонная к насмешкам, сказала:
— К чему приносить столько жертв! Если бы ты говорил правду обо всех этих новостях, то из жителей квартала Ан-Нахасин никого не осталось бы в живых… А что ты скажешь нашему Господу, если Он призовёт тебя к ответу за такие истории?!
