— Именно.
— Но я тебя не разочарую, — произнес он не задумываясь: фраза была банальной и стопроцентно предсказуемой.
— Правда? — откликнулась она. — Что ж, вероятно, я не дам вам такой возможности.
Кирш чувствовал, как внутри разверзается бездна. Без этой «возможности» он мог бы с тем же успехом собрать вещи и ехать домой, назад в Англию, к кому-то надежному, вроде Наоми.
Закатное солнце проникало сквозь зеленые лапы сосен, выстроившихся на вершинах холмов. На этот раз, когда проезжали мимо дома Росса, в окнах второго и третьего этажей уже горел свет.
Кирш собирался отвезти Джойс домой, но вместо этого повез к себе. Она не возражала. Более того, она первая вошла в крошечный дворик и стала подниматься по гулкой каменной лестнице в торце здания. Он еще не предложил ей выпить, а она уже расстегивала платье. И быстро скользнула под простыню, заменявшую ему плед. Кирш, все еще одетый, присел на краешек кровати. Он получил то, что хотел, но чувствовал себя и нелепым, и неловким. Он не знал, с чего начать: поцеловать ли Джойс или развязать сначала шнурки? Она сама сделала за него выбор, и на этот раз можно было не сомневаться, кто зачинщик. Джойс села и обвила его шею руками. Лунный свет лился в комнату из створчатых окон, разделявших спальню и балкон, и в этом сиянье ее голые груди казались молочно-белыми, словно выточены из слоновой кости. Кирш наклонился к ней. И принялся целовать. Джойс откинулась назад, закрыла глаза. Кирш скользил губами по ее шее, плечам, груди. Дыхание Джойс участилось, она, ероша его волосы, снова властно притянула его к себе, и снова они целовались. Его рука, спускаясь все ниже, нашла ложбинку меж стиснутых ног…
— Думаю, — сказала она, — было бы неплохо, если бы ты разделся.
14
Перед Дамасскими воротами женщины продавали садовые цветы и дикие лилии. Блумберг прошел мимо них в сук. Смеркалось, торговцы закрывали лавки. Двое мужчин скатали ткань в гигантский рулон, поставили его на попа и, подхватив с обеих сторон, оттащили в складскую часть лавки, как перебравшего собутыльника. Чуть дальше, возле мясной лавки, где над выставленными тушами носились полчища мух, разносчики, обступив жаровню, поворачивали на раскаленных углях куски мяса.
«Ну вот, — сказал он Джейкобу Розену, своему невидимому спутнику, — ты хотел это увидеть? Надеюсь, ты не разочарован».
Джейкоб отер с глаз запекшуюся кровь и огляделся.
Блумберг шел куда глаза глядят. Хорошо знакомые рыночные звуки, запахи и образы раньше вызвали бы у него любопытство и восхищение — сейчас его мало интересовали. Только когда «раньше»? Месяц, год назад? Сейчас их заслонял запах тела Джойс, когда она в ужасе проснулась рядом с ним в то утро. Наверно, ей привиделся тот мертвец. Блумберг, все еще в полудреме, прижался к ней, уткнувшись носом ей в шею, как кутенок. А теперь он тянет время и бесцельно наматывает круги, чтобы дать ей возможность прийти в себя и сочинить для него правдоподобную ложь. Ложь, к которой он сам же ее и подтолкнул. Он говорил себе, что это для ее же пользы. Отпустить ее — единственный альтруистический жест, на который он способен. Немного, конечно, но все лучше, чем ничего. Через час или около того он вернется домой.
Росс, перед тем как проститься с ним сегодня, намекнул Блумбергу на еще одно задание, которое для него придумал. Может, пожалел его из-за мотоциклетной эскапады Джойс. Так или иначе, Россу понадобилась картина, вернее даже несколько картин — изображение неких древних храмов в какой-то Петре, о которой Блумберг слыхом не слыхивал. Он хочет отправить Блумберга — с оплатой дорожных издержек, естественно, — в Трансиорданию. Джойс могла бы его сопровождать (это что, завуалированная попытка примирить их?), а в помощь им и для охраны дадут двух бедуинов. Путешествие, хоть такое и маловероятно, может быть сопряжено с опасностями, поэтому нужна охрана. Что Блумберг на это скажет? Блумберг думал, расхаживая по очередному рыночному закоулку, похоже отведенному исключительно для почтовых открыток и сигарет, что если бы под ним сейчас разверзлась бездна и поглотила его — это был бы лучший выход. С другой стороны, раз он повелся на сотню фунтов, почему бы не взять пятьсот? Но без Джойс. Если он и поедет, то только один.
Он достал из брючного кармана разлинованный листок. На нем был отпечатанный на пишущей машинке список мест, которые сионистская организация просила его посетить, чтобы нарисовать еврейских переселенцев за работой: чулочно-носочная фабрика «Лодзия» (для этого потребовалось бы ехать в Тель-Авив), шелкоткацкая фабрика Дельфинера, кондитерская-пекарня Раанана и печи для обжига силикатного кирпича. А еще — кошерная скотобойня и родильное отделение больницы Шаарей-Цедек [31]. Блумберг скомкал листок и бросил в кучу вонючих овощных ошметков — здесь у входа в узкий проулок, похоже, обитала целая стая бездомных кошек.
В Тальпиот он вернулся уже после девяти. Он надеялся увидеть в окнах свет и немного удивился, потому что дом был погружен во тьму. Он вошел, плеснул в стакан бренди, сел на край кровати и залпом выпил. Чуть погодя вынес на лужайку любимый плетеный стул и развалился на нем, как сонный страж у дверей. Месяц светил ярко, вполне можно было еще порисовать, но у Блумберга не было ни сил, ни желания работать. Он уже совсем задремал, когда на шоссе послышались легкие шаги. Калитка с шумом распахнулась. Он поднялся.
— Повеселилась? — крикнул он в темноту — туда, где ветви жасмина, свешиваясь через ограду, даже ночью создавали густую тень.
Джойс остановилась.
— Он лучше, чем я? Хуже ведь быть не может? Ладно, забудь. Я дам тебе чашку горячего какао. Укутаю пледом. Сделаем вид, что мы в промозглом Лондоне, а не в этой богоспасаемой дыре.
Она не двигалась. Блумберг выкарабкался из кресла, опрокинув его при этом. Покачиваясь, спустился с крыльца. Вот она, его Джойс, бледная, раскаивающаяся. Но только это не Джойс. Это мальчик-араб. Блумберг быстро глянул на руки парня. «Заряжай ружье, спасайся от ножа», — отцовские слова всплыли из памяти, словно хранились там сорок лет ради этой минуты. Но никакого оружия видно не было.
Парень быстро нагнулся, пошарил руками и, похоже, что-то подобрал с земли. Потом развернулся и побежал.
— Эй! — крикнул Блумберг ему вслед.
И, пошатываясь, пошел к калитке. Подобрал камень, замахнулся, чтобы бросить ему вдогонку, но передумал, и камень выпал из его руки. Он огляделся вокруг, словно не понимая, как вообще здесь оказался. Звезды над головой складывались в незнакомый, колеблющийся узор.
Когда наконец на рассвете Джойс вернулась, Блумберг крепко спал, развалившись на их кровати. Убрав со своей подушки пустую бутылку, она разделась и, поеживаясь, скользнула под простыню к мужу, если его еще можно было так называть.
15
Кирш поднимался по широкой винтовой лестнице, огибавшей внешнюю стену храма Гроба Господня. Он ощущал приятную усталость, кожу под рубашкой слегка пощипывало. Джойс в порыве страсти вцепилась в него, оставив на спине саднящие отметины.
Он вышел на крышу, следуя за архиерейской процессией, двигавшейся меж древних глинобитных келий с окошками в форме креста. Долговязый худой монах, весь в белом, держал над головой архиерея ярко-желтый зонтик. Войдя в абиссинскую церковь [32], Кирш остановился в притворе — поодаль от прихожан, певших и раскачивавшихся под звуки барабанов. Он пришел сюда ради подруги Де Гроота. Он наведался к ней на квартиру и узнал от соседки, что та часто ходит на воскресную службу именно в эту церковь. И, оглядываясь вокруг, Кирш понял почему: розовый потолок, яркие фрески на стенах, исступленная африканская музыка, — все такое радостно-чувственное. Казалось, еще немного — и он присоединится к этому диковинному хору, правда, совсем по другой причине.
