– Она ничем иным быть не может, Алеська. Ругали Ростовцева, а как подох, так выясняется, что он еще ничего себе был. Это у нас всегда так: "Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский". Слыхал, что Панин на месте Ростовцева откалывает?
– Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы перелеты, пересохшие у корня.
– Давай, брат, на минутку сюда. Неизвестно, когда встретимся.
Над дверью была вывеска:
"ДАГЕРРОТИПНАЯ МАСТЕРСКАЯ М.М.ГРИНЧИКА"
В большой комнате их усадили в кресло на фоне туманного – каких не бывает – пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подлокотникам, невидимой скобой укрепили головы так, что ими нельзя было шевельнуть.
– Вот так нас казнить будут, – сказал шепотом Калиновский.
– Тьфу на тебя… Тьфу! – засмеялся Загорский.
Гринчик, очень похожий на печального журавля, погрозил пальцем:
– Молодые люди, это не шутка. Не у всех хватает духу не смеясь просидеть перед камерой-обскурой пять минут. Вам один снимок?
– Два.
– Тогда десять минут, – с видом безучастного инквизитора сказал печальный журавль. – И не шевелиться, если не хотите получить вместо лиц фату-моргану. Я имею парижскую медаль. Я привез удивительную новинку сюда. Жалоб на меня нет. Я работаю исключительно на серебре. Не то что некоторые "новаторы" – на медных пластинках. Они б еще бумагу придумали или полотно, как художники. Это же дико! Человек делает хороший дагерротип раз, много – два в жизни. Он должен быть вечен, дагерротип. И для внуков, которых у вас, видимо, пока еще нет.
Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя.
Гринчик положил Библию на колени Алесю.
– Вот так. Вы интересуетесь старой книгой, господа студенты. Вы словно бы задумались на миг. Меланхолия в глазах. Представьте себе: вы задумались над судьбой этой книги. Вас она интересует.
– Представьте себе – она нас действительно интересует, – сказал Кастусь.
– Тем лучше. Не моргайте.
Зашипел калильный фонарь. Серебряная сеточка начала лить прямо в глаза невыносимо яркий свет.
…Когда они наконец вышли на улицу, резало в глазах. Растирая одеревеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал.
– Как с виселицы сняли. Вот, наверно, балбесы получатся! Ужас! Глаза остановились, лица неестественные.
– Ничего, "для внуков" сойдет. Полагаю, однако, получится неплохо. Видел я дагерротипы. Довольно естественно. Конечно, не портрет, но нам будет память.
Кликнули извозчика. "Ванька" поторговался и повез.
– Как Виктор? – спросил Алесь.
– Снова стало хуже. Очень хочет увидеться с тобой.
– Пусть наконец возьмет у меня деньги и едет на Майдеру или в Италию. Людвик Звеждовский где?
– В Вильне. Начал работу там.
– Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.
– А Валерий?
– Инспектор егерьского училища в Соколке.
– Это что, специально Гродненщина?
– Надо и там кому-то быть.
– Домбровский как?
– По-прежнему в академии. Он ведь моложе.
…В окно были видны голые деревья, редкие домики далекой окраины, зеркала двух небольших овальных озер. За столами сидели хлопцы из московского землячества. Четверо. Ни с кем из них Калиновский Алеся не познакомил, и по одному этому было ясно, насколько серьезное начиналось дело…
Кто-то сжал ладонями виски Алеся, не давая повернуть головы. Загорский все же выкрутился:
– Сашка, Сашка, друже!
Сашка Волгин стоял за его креслом и улыбался во весь рот.
– Ну, брат, утешил!
– Давно началось? – шепотом спросил Сашка.
– Давно. Теперь толкуют о методах.
– Методы обычные, – сказал Сашка. – Взять бы этих vieilles ganaches [160]за чуб да о мостовую головой. Доруководились. Худших властителей нет во всем мире. Паскудят русское имя.
Алесь тихо рассмеялся.
– Э, брат, насчет нас с вами у моего деда есть добрая присказка-байка.
Они разговаривали шепотом, боясь помешать другим.
– Бог делил между народами землю. Одним то, другим это. Пришли белорусы… Очень уж господу богу понравились. Он и начал наделять: "Реки вам даю полные, пущи немеренные, озера неисчислимые. Зноя у вас никогда не будет, а холодов и подавно. Зажраться на богатой земле не дам, чтоб были ловкими, смекалистыми, трудолюбивыми, но и голода у вас никогда не будет. Наоборот, в голод более богатые люди будут к вам приходить. Не уродит хлеб, так уродит бульба. А еще звери и дичь в пущах стадами, рыба в реках косяками, пчелы в бортях миллионами. А травы – как чай. Не будет голода. Женщины у вас будут красивые, дети здоровые, сады богатые, грибов и ягод – завались. Люди вы будете талантливые, на музыку, песни, стихи способные. На зодчество тоже. И будете вы жить да жить, ну как…" Тут его Микола в бок толкает: "Господи боже, да вы подумайте. Это же вы им рай отдадите! Это же вы… бо-же мой!… Да они при их языкастости туда из настоящего рая всех переманят! Они же языком мелют – дай бог нам с вами". Бог подумал, крякнул, но обратно ведь отнимать не будешь. В самом деле, есть уже она, земля. Лани бегут – лес шевелится. Рыба челны из воды вытесняет. Деревья – до солнца. "Хорошо, говорит, земля будет рай. А чтоб не слишком вы перед моим раем нос задирали, дам я вам самое худшее в мире начальство. Оно вам того рая немного убавит, да и спеси чуть-чуть с вас собьет. Это вам для равновесия". Вот оно как!
Сашка Волгин невесело рассмеялся.
– Хуже всего, что это правда, Алесь.
– Вот так и живем.
– Ничего, брат, недолго.
– Ты что делаешь?
– У меня русский сектор. Большинство – офицеры. Есть и студенты.
– Много?
– Пока что немного. Пятьдесят два человека [161]. Будет больше.
– Это большая радость… Это уже не мы одни, а союз. В самом деле, утешил, брат. Вместе ведь и в аду хорошо.
Рассмеялись.
– Стоит один вопрос, – поднялся Кастусь. – Что будем делать дальше? Сколько можно ожидать! Вот вы, из Могилевщины, какое у вас положение с крестьянским вопросом?
Алесь не сразу понял, что вопрос адресован ему. Поднялся.
– Положение плохое. По губернии двести восемьдесят тысяч крестьян в закладе… Разрешите спросить остальных.
– Спрашивайте, – сказал Кастусь.
Они держались как незнакомые.
– Вы, кажется, из Витебщины? – спросил Алесь у высокого белокурого хлопца. – Судя по говору…
– Из Витебщины.
– Сколько заложенных на Витебщине?
– У нас двести десять тысяч.
– Я с Минщины, – сказал худощавый беловолосый юноша. – У нас заложенных двести восемьдесят восемь тысяч.
Чернявый, похожий на испанца молодой человек резко блеснул угольными зрачками.
– Я из Гродни. У нас сто девяносто семь тысяч душ в закладе.
Алесь обвел всех глазами.
– Вильнянина здесь нет, но и там не лучше. И вы еще спрашиваете, что нам делать?
Кастусь в знак одобрения наклонил голову.
– Около миллиона крестьян предано своими так называемыми хозяевами, которые должны заботиться о них. Хозяева сами подняли вверх руки, сами взяли у государя деньги за этих людей. Ценой их крови и страданий приобрели себе возможность роскошествовать. И тем самым утратили право на человеческое к себе отношение. И если они сами отдают народ во власть палачей, не могут быть хозяевами – мы должны отнять у них это право. – Глаза Алеся были мрачные и решительные. – Я предлагаю: людей освобождать и крестьян наделять землей. Я предлагаю: господ, которые грабили народ, выселять из страны, лишать нажитого богатства, а кровопийц – расстреливать. – Сел.
– Правильно, – сказал Кастусь. – Пусть представители Московского землячества выскажут свои суждения о подготовке и сроках восстания. О методах восстания. Мы сведем их в одно с мыслями других землячеств и организаций.
Люди думали.
* * *
Возвратившись в Приднепровье, Алесь вплотную приступил к вербовке людей. Дело пошло неожиданно легко. Плохо поддавались агитации, пожалуй, одни крестьяне. Да и среди них с помощью Когутов удалось навербовать около трех сотен людей. Молодые дворяне из небогатых легко и охотно шли в организацию. Уже теперь, если б нужно было восставать незамедлительно, Приднепровье в той зоне, где действовал Алесь, могло б выставить около трехсот кос и шести сотен багнетов. А еще в северной части губернии действовал Людвик Звеждовский ("белые" пробили на должность своего, не зная, что этот свой за последнее время сильно "покраснел").
Словом, было на кого опереться. Разве что предательство. Но и оно благодаря системе десяток не могло распространиться широко.
Алесь знал: до намеченного ими срока восстания оставалось еще три года. Лето шестьдесят третьего. За это время можно было многое сделать. А если реформа разочарует людей, те, которым он дал землю уже теперь, тоже возьмутся за косы. До июня перевод крестьян на свободное положение был почти завершен. Тысячи бывших его мужиков были свободны: дополнительный пороховой заряд.
