– Сюда, Михалина, сюда!
Руки Кондрата подхватили ее. Потом Когут как бы вырвал ее из-за решетки, поднес к лошадям.
Алесь наклонился, подхватил на руки, поднял с таким ощущением, что мог бы подбросить и до неба, усадил в седло Косюньке. И только теперь догадался, что могло насторожить Раубичей.
На Михалине были штаны и две полосы из шотландки, которые образовывали как бы платье, разрезанное по бокам. Ничего похожего на обычную польскую или русскую амазонку. Не для шуточек, не для прогулочек, как та. Настоящий наряд для скачек не на жизнь, а на смерть. Решилась, решилась на все. Насторожила всех.
– Глупышка, глупышка моя!
Парком бежали к ограде какие-то люди. Он не видел в полумраке – кто.
– Ходу! Ходу, хлопцы! – хрипло сказал он.
Кони рванули с места. Закурилась пыль, потянулась длинным шлейфом. Цокот подков пронесся в холодноватом вечернем воздухе.
Садилось за горизонтом слева огромное холодное солнце. Почти стоя в стременах, наклонившись, оторвав тела от высоких лук седел, они мчали в сумерки бешеным галопом, когда не обращают внимания, что на дороге, что вокруг.
* * *
Церковь в Милом была храмом-крепостью. Других здесь, пожалуй, и не строили четыреста-пятьсот лет назад. Огромный прямоугольник со стенами в две сажени толщиной, с круглыми башнями на каждом углу. Окна-бойницы только на высоте четвертого этажа, в три яруса – для нижнего, среднего и верхнего боя. Крутые крыши из свинцовой черепицы. Низкие двери, окованные железом, с решетками. Вокруг – ров.
Церковь возвышалась над всей округой, и когда кавалькада подлетела к стенам, люди увидели где-то далеко-далеко, верст за десять, и возле Раубичей мелкие точки факелов.
Алесь снял Михалину с коня.
– Кребс, берите коней и гоните с ними в Вежу.
Мстислав указал на факелы.
– Не теряйте времени. Давайте, Кребс, быстрее! Если начнут стрелять, пусть Вежа знает: сдаваться не будем, хотя бы они сюда полк привели.
– Заходите в церковь, – скомандовал Мстислав.
Закрыли за собой дверь.
В церкви все было подготовлено. Священник, конечно, не мог одобрять этих богомерзких побегов, но связываться со старым паном боялся еще больше.
Алесь не мог и представить, что все это происходит с ним, что для него звучат голоса певчих, что это для него лежат на аналое крест и Евангелие, что друзья сошлись сюда тоже для него и на веселье и на смерть, которая вот-вот может прискакать к этим стенам.
И он не мог и подумать, что эта девушка слева связывается с ним всем этим во что-то последнее и неразрывное.
Он искоса смотрел на Михалину и удивлялся даже тому, что она здесь. Какая-то чужая. Большое счастье, что Мстислав позаботился о платье: знал, что могла ничего не успеть взять.
Удивительно, какая чужая она стояла рядом с ним. И этот отблеск свечи, которую дает ей в руку священник.
Вслед за этой мыслью он ощутил жгучий стыд. Изменой это можно было назвать, вот чем.
И все же это кольцо, что сейчас взяли с престола… Надо что, обменяться им? Трижды? Что это означает? Что взаимно будут облегчать жизненные трудности? Откуда он знает, какие они, эти трудности, кому надо делать облегчение? Он ведь не знает даже ее, той, с которой навсегда желает связать жизнь! Она, жизнь, может быть навсегда и очень длинной, а может и окончиться через час от залпа, который рванет по галерее, со двора. И, однако, он знал, чем рисковал, идя сюда.
Голос священника задушевно-умильный. Он закатывает глаза.
Алесь снова покосился на нее. На губах блуждает улыбка. Огоньки свечей отражаются в синих, как морская вода, глазах.
Суровые лица друзей были у стен и вокруг. И среди них, рядом с ним, стояла она, готовая на все.
– Господи боже наш, славой и гонором венчай-я, – донеслось до него.
Ковшик с вином у губ. И вот ее рука в его руке. Неизвестно откуда возникла вдруг радость. Лишь одно прикосновение рука возвратило ее – и теперь уже навсегда… навсегда… навсегда…
Он повторял это слово, как клятву.
Окружили друзья. Пошли в окружении их к ступенькам на хоры. Поднялись почти до половины винтовой лестницы, когда снизу, от двери, долетел сильный и гулкий, как в бочку, звук – ударили чем-то тяжелым.
…С высоты галереи они увидели испятнанный факелами луг и всадников. Человек пятьдесят.
У самой двери в церковь стоял удивительно маленький Франс Раубич. Немного дальше, возле коней, стояли молодой и старый Ходанские. Еще дальше – Раубичева шляхта, Браниборский, еще и еще люди, Мнишек.
– Открой, – сказал побледневший Франс.
– Что тебе нужно, Франс? – спросил Алесь.
– Вор, – сдавленным голосом сказал Франс.
Возможно, он и не сказал бы этого, если б не жег стыд перед Ходанскими.
– Вор теперь ты, – спокойно ответил Алесь. – Здесь нет теперь Майки Раубич. Здесь есть моя жена перед богом и людьми – Михалина Загорская… Я советую тебе лучше ехать домой, Франс. Мы можем встретиться потом, если хочешь.
Франс развел руками.
– Видимо, хватит, – сказал он. – Давайте бревна, люди.
– Не делай того, о чем пожалеешь, – предупредил его Алесь. – Я люблю тебя, брат. Ты действительно теперь мой брат. Не я начал распрю. Я всегда хотел, чтоб был мир. Нам опостылело, что из-за глупой ссоры гибнут наши лучшие годы. И потому я вынужден был пойти на этот шаг, хотя я очень сожалею, Франс, и прошу твоего прощения.
Раубич, казалось, не знал, что ответить.
– Вишь, запел, – вмешался Илья Ходанский.
– Я не трус, Франс, ты знаешь. Я просто хочу мира. Не обижай своей сестры, а моей жены.
– Хватит, Франс, – сказал старый Ходанский. – Ты можешь идти. За оскорбление отплатим мы.
– Как? – спросил Франс.
– Она станет вдовой Загорского, не успев стать его женой.
Алесь мрачно бросил:
– Я не хочу твоей крови, Франс. И ты запомни: что б ни случилось, я никогда не стану стрелять в тебя. Мне дорога моя жена.
– А если выстрелю я? – спросил Франс.
Алесь пожал плечами.
– Не унижайся! – рявкнул вдруг Мстислав.
– Я не унижаюсь, ты видишь.
– Мы ему не дадим расстреливать тебя, – побагровел Павлюк. – Я буду стрелять. Слышишь, я?!
– Слышишь, Франс? – спросил Алесь. – Возможно, они. Но не я.
– Открой, – сказал Раубич, – не позорь нас.
– Я не могу этого сделать, – спокойно сказал Алесь. – Я не верю вон тем. Я склонил на это дело друзей и отвечаю за их жизнь и безопасность.
Франс отошел от двери. Ему что-то горячо говорил Илья Ходанский. Раубич обхватил голову руками. Ходанский продолжал, Франс кивал головой. Потом глубоко вздохнул и окинул взглядом церковь.
– Франс, – снова сказал Алесь, – одумайся, пока не поздно.
Вместо ответа раздался выстрел. Стрелял кто-то из дворян, окружавших старого Ходанского. Осыпалась штукатурка над головой Алеся.
В ответ галерея залопотала негромкими выстрелами.
– Люди! Люди! Одумайтесь! – кричал Алесь. – Что вы делаете? Люди!
Замолотило свинцовыми бобами по свинцовой черепице над головой.
Мстислав сунул в руки Алеся ружье.
– Бей! Бей и не кричи! Они это не так поймут!
И тогда Загорский, захлебываясь гневом и отчаянием, припал к прикладу.
Ружье было новое, пистонное. Оно неожиданно удобно легло к плечу. Алесь увидел на конце ствола голову Ильи Ходанского и нажал на курок.
Илья схватился за голову и медленно завалился назад, на руки друзей.
– Неужели убил?
– Ну и черт с ним, если и убил, – прохрипел справа арап.
– Не убил! – вдруг почти радостно крикнул Андрей Когут. – Нет! Видишь, встает. Видать, только оглушил.
"Ра-та-та! – сыпануло по черепице – Ра-та-та!"
– Вишь ты, – сказал Кондрат – Этак запросто и убить могут.
Выстрелы с галереи постепенно словно опоясывали церковь.
Янка Клейна, первый из раненых, сидел на каменных плитах пола и, ругаясь, накладывал корпию на простреленный мускул предплечья.
Мстислав присматривался, что происходит внизу.
– Гляди, – сказал он. – Вот негодники.
Люди внизу устанавливали две пушки. Парадные. С Раубичева крыльца.
Алесь почувствовал холодок в позвоночнике. Холод прокатился куда-то вниз и исчез в ногах.
– Эта, если и не прицеливаясь, в голову поцелит, – сказал Кирдун, – то, наверно, дырка будет с дворец пана Вежи.
Воцарилось молчание. Старый Кондратий медленно перекрестился.
– Пушки, – сказал один из полесовщиков.
Кондрат Когут обвел всех глазами.
– Мы народ серьезный, – сказал он, – шутить не любим.
Со свистом хлестанула по балюстраде и крыше картечь.
– Хватит шутить, хлопцы, – сказа Мстислав. – Бейте по пушкам, иначе живыми не выйдем.
Алесь высунул голову. Илья Ходнский подносил пучок ярко горящей пакли к запальнику. На голове у Ильи белела повязка.
И вдруг что-то случилось. Чья-то рука выхватила фитиль из рук графа.
