Геддон удобно скрестил ноги, все ещё вертя линейку. Он не спешил. Но в конце концов заговорил.
— Берт Викс в больнице, — сказал он, обращаясь к линейке.
У Артура все внутри точно оборвалось. Ему чуть не стало дурно. Он перестал тереть руки полотенцем.
— В больнице!
И затем, через минуту:
— Но что с ним такое?
— Вам лучше знать.
— Я не знаю.
— Думаю, что у него сломана нога.
— Не верю я этому, — закричал Артур. — Я ему ничего не сделал. Мистер Гудспет был при этом. Он вам скажет, что это ерунда.
— Виксу назавтра назначено просвечивание — тогда увидим, ерунда или нет. Это распоряжение доктора Веббера. Я только что из больницы.
Артур был очень бледен: у него ослабели ноги, пришлось присесть на подоконник. Он вспомнил, что Берт Викс за дверью полетел на пол.
— Ради бога, Геддон, — сказал он тихо. — Скажите, к чему вы клоните?
Геддон положил линейку. Геддон не признавал никаких «нежностей» и «братской любви к ближнему». Ему, по роду его обязанностей, полагалось быть суровым и настойчивым, и он не намерен был отступать от своих обязанностей.
— Слушайте, Баррас, я буду говорить прямо. Вы сегодня вышли из себя и напали на рабочего. Не отпирайтесь. Не важно, что сделал этот человек. Но вы учинили над ним физическое насилие. Вы почти сломали ему ногу. А это дело серьёзное. Тут уж возвращением на работу не отделаешься. Это — уголовное преступление. Не перебивайте меня! Я говорю от имени всех рабочих, которые ещё остались на вашем проклятом руднике. И стоит мне поднять палец, как они все забастуют.
— А что даст им забастовка? — сказал Артур. — Им работа нужна, а не забастовка.
— Рабочие должны стоять друг за друга. Задев одного, вы задеваете всех. Не нравится мне этот рудник. Он у меня на примете с тех пор, как здесь произошло несчастье. Я не намерен допускать никаких глупостей.
От резкого тона Геддона у Артура упало сердце.
— Да знаете ли вы, сколько каторжного труда я вложил в этот рудник? — слабо запротестовал он. — Что вы затеваете?
— Вы это скоро узнаете, — отвечал Геддон. — Мы сегодня в шесть часов созываем собрание в клубе. Рабочие очень волнуются. Я вас только предупредить хотел. Теперь бесполезно вам что-нибудь предпринимать. Дело кончено. Вы попали в переделку. Да, в чертовски неприятную переделку!
Артур молчал. Он как-то обмяк весь, ему претил Геддон и угрозы Геддона. Эти угрозы входят в обязанности Геддона. Он старается его запугать и, кажется, успешно. Но в глубине души Артуру не верилось, что Геддону удастся поднять рабочих, они слишком дорожат работой, чтобы решиться бастовать. Во всём районе царила страшная нужда, город кишел безработными. Те, кто ещё работал, считались счастливцами.
Артур встал и сказал утомлённо:
— Делайте, как знаете. Я уверен, что вы не захотите вовлечь рабочих в беду.
Геддон тоже поднялся. Он привык, чтобы хозяева стучали кулаками по столу и рычали на него и требовали, чтобы он убирался к чёрту. Он привык к переругиванию, проклятиям, угрозам и богохульствам. Ему платили за то, чтобы он воевал, — и он воевал. Летаргия Артура вызвала что-то вроде жалости в его глазах.
— Я все сказал. О дальнейшем вы узнаете.
И с коротким поклоном вышел.
Артур стоял неподвижно. Он всё ещё держал в руках полусвернутое полотенце и теперь аккуратно сложил его, прошёл в ванную и повесил его на горячую трубу. Потом заметил, что полотенце не совсем чисто, снял его и бросил в пустую ванну.
Он переоделся в своё обычное платье. Сегодня ему было не до ванны. Он всё ещё ощущал усталость, тупое безразличие, физическую слабость. Всё представлялось нереальным. Собственное тело казалось ему чем-то невесомым. Он был очень впечатлителен и склонен остро все переживать, но когда впечатление переходило некоторый определённый предел, он становился к нему нечувствителен. Такое именно оцепенение души он испытывал сейчас. Он вдруг увидел себя в небольшом четырёхугольнике зеркала, висевшего на белой кафельной стене. Неудивительно, что он чувствует такое изнеможение. Он казался десятью годами старше своих тридцати шести лет. У глаз — морщины, волосы потеряли блеск, и макушка почти облысела. Зачем он тратит напрасно свою жизнь, превращается раньше времени в старика, гонится за бредовыми идеалами, влюблённый в безумную мечту о справедливости? Другие наслаждаются жизнью, пользуются вовсю своими деньгами, а он торчит тут, на этом унылом руднике, тянет лямку, не видя благодарности. В первый раз Артур подумал: «Боже, какой я дурак!»
Воротясь в кабинет он посмотрел на часы. Скоро шесть. Он взял шляпу и вышел. Прошёл пустой двор, зашагал по Каупен-стрит. Следовало бы, конечно, зайти в больницу и справиться об юном Виксе, но он решил отложить это. Такое оттягивание было вполне в его характере. Проходя по площади, он слышал громкие голоса со стороны клуба шахтёров. Голоса доносились глухо, говорили ему о чём-то ненужном, ничтожном и далёком. Он знал, что никаких беспорядков быть не может, слишком глупо в такое время опасаться беспорядков.
Однако Артур ошибался. Факты изредка опрокидывают всякую логику. И события этого вечера, 14 декабря, вовсе не доказывают, что Артур рассуждал неверно. Они просто произошли вот и все.
Собрание в клубе началось в шесть часов. Оно продолжалось недолго. Геддон принял меры к тому, чтобы оно было непродолжительным. Политика Геддона была ясна: он не хотел допускать беспорядков. Касса Союза была в плачевном состоянии и не выдержала бы никаких неурядиц. Тактика Геддона сводилась к тому, чтобы запугать Артура, держать его в неизвестности и тревоге целые сутки, а затем на другой день приехать к нему на рудник и жестоко поторговаться с ним. Добиться обратного приёма Берта Викса, выплаты ему компенсации, ну и ещё чего-нибудь, для ровного счёта. Но больше всего Геддон стремился попасть поскорее домой, переменить носки, которые были мокры, так как ноги у него сильно потели, сесть пить чай в сухих носках и домашних туфлях, а затем с трубкой в зубах погрузиться в кресло у камина. Геддон был уже не молод, честолюбие в нём умерло, ненависть молодых лет уже не пылала, а только тлела. Он действовал ещё достаточно энергично, но руководила действиями не столько голова, сколько ноги. Он со стремительной быстротой провёл собрание, отчитал Джека Викса, внёс в протокол кратко изложенное мнение Гарри Огля и заторопился уходить, чтобы поспеть на поезд в Тайнкасл в шесть часов сорок пять минут.
Но на ступенях подъезда он остановился, немного оторопев при виде толпы, собравшейся на улице. «О, чёрт побери! — сказал он про себя. — Чего это им здесь нужно?»
Здесь было человек пятьсот мужчин, в напряжённом ожидании толпившихся у дверей и разговаривавших между собой. Большую часть толпы составляли безработные.
Очутившись перед таким скопищем людей, Геддон счёл должным обратиться к ним с речью. Он засунул руки в карманы, нагнул вперёд голову и коротко объявил:
— Слушайте, ребята. У нас сейчас тут было заседание, обсуждали сегодняшний случай. Мы не допустим издевательства ни над одним членом нашего Союза. Я не буду поддерживать неправильного увольнения. Но пока мы это дело отложили. Я вернусь сюда завтра для дальнейших переговоров. Вот и всё, ребята.
С обычным коротким поклоном Геддон сошёл вниз и направился к вокзалу.
Рабочие криками приветствовали Геддона, шедшего по Фрихолд-стрит. Геддон казался этим людям выразителем их чаяний и надежд.
Они сознавали шаткость и некоторую обманчивость этих надежд, но всё же то были надежды: на табак, пиво, тёплую постель, тёплую одежду и работу. Потому-то отчасти они и кричали Геддону «ура». Но «ура» было негромкое, в нём легко было подметить вялость, основную ноту неудовлетворённости и беспокойства.
Когда Джек Викс вышел из клуба шахтёров, через пять минут после того как скрылся Геддон, по его лицу было видно, что он тоже далеко не удовлетворён. Медленно, с обиженным видом, сошёл он по ступеням, и его тотчас же окружили толпившиеся в ожидании рабочие, которые хотели узнать подробности. Все хотели услышать их, а больше всех — Джек Риди и его компания. Компания Джека составляла часть этой толпы — и вместе с тем держалась как-то особняком, несколько отличаясь от остальных. Это была большей частью молодёжь, они говорили мало, и у всех в зубах были папиросы. Лица их странно походили друг на друга — на всех был отпечаток какой-то жёсткости, как если бы этим людям уже было всё нипочём. Лицо Джека Риди говорило ясно, что теперь ему на всё наплевать. Черты лица Джека как-то опустились, сжались и застыли. Лицо это, с втянутыми щеками и впалыми висками, было очень бледно, и только в одном углу над верхней губой желтело пятно от табака. Напряжённость этого лица имела одну любопытную особенность: видно было сразу, что эта застывшая маска не может больше улыбаться. Создавалось странное впечатление, что если Джек попытается улыбнуться, лицо его разобьётся.
